КОЧЕГАР МОЗГОВЫХ ИЛЛЮЗИЙ

Одни темы и сюжеты приходят по наитию, спонтанно, без видимых на то причин. Другие - как озарение, как вспышка сознания. Третьи - в результате долгих и мучительных размышлений над сложнейшими проблемами человеческого бытия и окружающего нас мира. Темы и сюжеты могут быть продиктованы нам с внешней стороны, как некий социальный заказ. Но в любом случае воля и свобода художника - творца являются основополагающими, они определяют форму и содержание будущего творения. При этом нельзя скидывать со счета при финальном завершении творения роль и социальную значимость заказчика и государственной цензуры. При этом нельзя упускать из виду весьма немаловажное обстоятельство: настоящий, большой художник - творец, мыслитель, никогда не создаёт своё произведение в угоду толпе, он выражает прежде всего своё "Я", свою душу, своё личное мировоззрение, своё субъективное отношение к объективному миру. Понятно, что при любой жесточайшей диктатуре власти, вне зависимости, идёт ли речь о диктатуре коммунистов или диктатуре демократов, ни о какой свободе личности не может идти речь, не говоря о самой свободе творческого самовыражения. Достаточно вспомнить судьбу Даниэля, Синявского, Гинзбурга, Тарсиса, Довлатова, Копелева, Померанца, Солженицына.

(Мне почему-то сейчас припомнился один эпизод, произошедший в 60-ые годы в Кемеровском Союзе писателей, невольным свидетелем которого я был. Один из чиновников от литературы произнёс: "Когда Солженицын принёс в западное посольство свою повесть "Один день Ивана Денисовича", чтобы её опубликовали на Западе, он занёс нож над грудью Советской власти. Когда он вышел из посольства, оставив там "Один день", - он опустил нож в грудь Советской власти").

Я не случайно сделал эту сноску в скобках. Далее всё станет ясно. А пока я хочу обратить внимание читателя на предисторию создания моей живописной серии "Знаменитые и великие евреи мира".

Мой дедушка Пинхас был раввином, глубоко религиозным человеком. Его семья строго соблюдала иудаистские законы и предписания Торы. Любое невольное отклонение от них было просто недопустимым. Вся его семья была уничтожена в Бабьем Яру. Фашисты никого не пожалели, даже его годовалую внучку Шелечку. Мой отец был брошен на 10 лет в сталинский ГУЛАГ, откуда вышел на свободу в 1951 году. Мама, мой младший братишка и я были эвакуированы в Сибирь, в город Кемерово. Наш товарный поезд был последним, который чудом вырвался из-под артиллерийской бомбёжки немцев.

Поселили нас в крохотную избушку бабушки Туевой - потрясающей доброй старушки, которая делилась с мамой последними скудными крохами. Впервые мы узнали вкус чёрного хлеба в 1948 году. После войны профком анилино-красочного завода, на котором мама работала инженером, выделили нам крохотную квартиру в двухэтажном доме по улице Рекордной на правом берегу реки Томи. (Я позже узнал, что название "Рекордная" улица получила потому, что дома на ней возводили пленные немцы в рекордные сроки).

Жили мы в этом доме большой дружной семьёй. Никакого разделения по национальному и религиозному признаку не было. Многонациональность воспринималась просто как данность. Не более того. До сих пор я помню некоторые фамилии и имена тех жильцов: Витольд и Валерий Чесноковы, Зинаида Дементьева, семья Фишбейнов, Розенблад Лев Моисеевич и его жена Софья Михайловна, семья Жиляйтисов, Закримовых, Бойко и т.д. Многие имена и фамилии стёрлись из памяти, но главное осталось в сердце - никакого антисемитизма меж нами не было. Всех людей нашего дома объединял тяжёлый труд на заводах и "почтовых ящиках", память о недавней войне и боль о тех, кто не вернулся с полей сражений. В памяти всплывают те далёкие времена, когда по воскресным летним вечерам многие жильцы нашего дома собирались во дворе за небольшими столиками, играли в шахматы, домино, чаёвничали, пели, вели душевные беседы. И всем было так хорошо. И всем верилось в единственную правду на земле - дело Ленина - Сталина. До сих пор почему-то в памяти ворочаются слова:

На дубу высоком, да над тем простором
Два сокола ясных вели разговоры.
И как первый сокол со вторым прощался,
Он с предсмертным словом к другу обращался:

"Сокол ты мой сизый, час пришёл расстаться,
Все труды - заботы на тебя ложатся"
А другой ответил: "Позабудь тревоги,
Мы тебе клянёмся - не свернём с дороги".

Дал он другу клятву, клятву боевую,
И привёл он к счастью всю страну родную.
А соколов этих люди все узнали:
Первый сокол - Ленин, второй сокол - Сталин,
А кругом летали соколятов стаи...

(Правда, я тогда ещё не знал, сто "первый сокол Ленин" назвал "второго сокола Сталина" Держимордой).

Отец, отмотав десятилетний срок за колючкой, вернулся в семью в 1951 году. Но не мог устроиться на заводах - статья "враг народа" не позволяла. Мама, чтобы не разрушать семью, отправила меня с ним в Шепетовку, надеясь со временем переехать туда с младшим сыном. К чему я всё это? А к тому, что и там, в Украине, нам вдавливали в наши малолетние мозги образ Сталина как единственного верного ученика и продолжателя дела Ленина, вождя народов СССР. Я помню до сих пор слова поэта Павло Тычины. Вот они:

Высоки гора в нас, высоки тай сыни.
Богата той шэдра квитуча зэмля.
Куды б ни пийшов ты у нашей краины -
Вэзде ты почуешь голос Крэмля.

То Сталин пытае: "Чи крипко мы дием?",
То Сталин пытае: "Чи всэ у нас е?"
"Ой, Сталинэ ридный, мы дюже готовы,
Прыйми ж наше сэрдце у сэрдце свое!"

И Сталин вэликий в сэрдечной размови,
И Сталин вэликий пораду дае... ( и т.д. )

6 марта 1953 года умер "великий кормчий" Сталин. Я помню, как всех нас учеников, учителя собрали в коридоре на траурную церемонию. Горе сковало наши сердца. В глазах многих учителей стояли слёзы. Мы не знали, как будем дальше жить без нашего вождя. Нам, малолеткам, тогда было ещё неведомо про "Дело врачей" и "Безродных композиторов"! не говоря уже о голодоморе, сталинских репрессиях, ГУЛАГе. Как вспоминает Юрий Карякин, "из нас выдавливали, мы сами из себя выдавливали - не раба, человека... Речь идёт об убеждениях не просто политических, тактических, даже стратегических, но о самых коренных, мировоззренческих". (Ю.Карякин. "Перемена убеждений". Изд. "Радуга". Москва. 2007 г.)

Принимая мысли моего друга, я всё-таки должен сделать одно уточнение. Это кто "мы сами из себя выдавливали не раба, человека?..." "Мы" - это дети, которым едва перевалило за 10 лет? Это - годовалые или пятилетние "соплявчики"? Конечно, нет. Речь идёт о уже взрослых людях.

Это потом, спустя десятилетия, я начал осознавать , и то постепенно, мучительно, какая гангрена сознания, какой сифилис мозга царствовал на одной шестой части суши в стране социализма по имени СССР. К глубочайшему моему сожалению, далеко не все и в наше время прозрели и вышли из пут сталинской идеологии. Но вот что говорит Александр Исаевич Солженицын о своём прозрении:

"Оглядываясь, я увидел, как всю сознательную жизнь не понимал ни себя самого, ни своих стремлений. Мне долго мнилось благом то, что было для меня губительным, и я всё порывался в сторону, противоположную той, которая была мне истинно нужна... Постепенно открылось мне, что линия, разделяющая добро и зло, проходит не между государствами, не между классами, не между партиями - она проходит через каждое человеческое сердце и через все человеческие сердца. Линия эта подвижна, она колеблется в нас годами... С тех пор я понял правду всех религий мира: они борются со злом в человеке (в каждом человеке). Нельзя изгнать вовсе зло из мира. Но можно в каждом человеке его потеснить. С тех пор я понял ложь всех революций истории: они уничтожают только современных им носителей зла, а не разбирая впопыхах - носителей добра; само же зло, ещё увеличенным, берут себе в наследство". (А.И.Солженицын "Архипелаг ГУЛАГ", ч. IY, гл.1).

Первым шагом к прозрению послужили два случая , произошедшие со мной, когда я учился в институте. Как говорится, "на собственной шкуре" (в прямом смысле слова) я испытал, что такое антисемитизм. Однажды, возвращаясь поздним вечером домой, я увидел трёх молодчиков, которые бросились на меня с кулаками в подворотне с криком: "На, получай, жидовская рожа!" Через несколько минут они лежали на земле, захлёбываясь в пьяной рвоте и крови.

Второй случай произошёл уже в самом институте, когда в новогодний вечер на показательных боях на рапире я сбил "султанчик" с маски моего соперника на дорожке Васи Горковенко. За нашим финальным боем наблюдали не только парни и девушки нашего факультета, но и приглашённые студенты из Горного института. Всеобщий красавец и любимец многих девчонок Вася, естественно, не мог перенести позора и вызвал меня в свободную аудиторию. Закрыв двери на стул, он бросился на меня с криком: "На, получай, жидовская харя!" - и ударил меня наотмашь кулаком в голову. Второй удар он уже не успел произвести. Он не мог знать, что через два года я стану мастером спорта СССР по боевым искусствам. А пока он стоял в углу на корячках и выплёвывал в платок выбитые зубы. "Здорово ты меня припечатал тогда!" - сказал он спустя четыре года. И виновато улыбнулся сквозь вставные золотые зубы.

Перебравшись в Москву, я пытался устроиться преподавателем философии и эстетики в любой столичный вуз. Но везде получал от ворот поворот. Я готов уже был не читать лекции, а вести семинарские занятия в должности рядового ассистента. Но и здесь был отказ. После того, как зав. кафедрой общественных наук института тонкого химического волокна мне прямо в глаза бросил: "Мы евреев не принимаем на работу", - я понял наконец, что во всём этом виновата моя 5-ая графа в паспорте. В тот же день, войдя на эскалатор в метро, я вдруг от пережитого унижения потерял сознание и прямо, как стоял на ступенях эскалатора, так и рухнул вниз. Шрам от падения до сих пор сохранился на спине.

Я вынужден был с трудом устроиться на завод "Электрощит" художником-оформителем. Позже мой старинный друг ещё по Сибири профессор Юрий Маркович Левин и мой новый друг поэт Юрий Давидович Левитанский уговорили третьего еврея - директора Пушкинского литературного музея Крейна Александра Зиновьевича принять на работу художником четвёртого еврея Илью Клейнера. Вот уж воистину прав был Федор Михайлович Достоевский, когда сказал: " Взгляды могут и должны меняться, а сердце остаётся одним". И далее добавил: " Жалость, не изгоняйте жалость из нашего общества, потому что без неё, без жалости, оно развалиться".

До устройства на работу в Пушкинский музей я вёл буквально нищенский образ жизни, бедствовал, голодал, с трудом наскребал денежку, чтобы заплатить за съёмную комнату в коммуналке. Бывали дни, когда я жил на одном куске черного хлеба. Но вот пришли эти добрые люди и помогли мне. Для них слова великого Пушкина "И милость к падшим призывал" были не только высоким поэтическим лозунгом, а сутью их нравственного бытия. За что я ему и по сегодняшний день благодарен и низко кланяюсь.

Работая в музее, я постепенно погружался в другую систему духовных координат. Здесь я прочёл не только всего Пушкина, но и огромнейшее количество научных работ о его жизни и творчестве. Здесь я даже осмелился написать эссе о последнем десятилетии жизни и творчестве нашего гения и приступить к написанию монографии "Безобразное как эстетическая категория". ( Эта работа вышла отдельной книгой в Германии в 2004 году ).

Незабываемы по своей духовной красоте вечера, на которых выступали ведущие литературоведы, писатели, поэты Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Гарик Губерман, Лев Гинзбург, Юрий Лотман, Лев Бонди; артисты Дмитрий Журавлёв, Яков Смоленский, мой брат Рафаэль Клейнер, Валентин Никулин, Михаил казаков, Святослав Рихтер, (которому я позже подарил его живописный портрет. Кстати, одно забавное замечание. Такого крепкого рукопожатия я не встречал ни у кого. Разве только мощнейшее, мужицкое рукопожатие моего замечательного друга, народного артиста СССР Николая Петрова. И тут же вспомнил потную, вялую ручонку другого художника, Ильи Глазунова. Вот смехатура. Бр-р. Ну, это я так, к слову).

Незабываемы до сих пор встречи в моём доме с певицами Еленой Камбуровой, Валентиной Толкуновой, Галиной Бесединой, композиторами Микаэлом Таривердиевым, Александром Нечаевым; артистами Донатом Банионисом, Леонидом Марковым, Олегом Далем, Леонидом Енгибаровым и многими, многими другими замечательными деятелями отечественной культуры. И всё это было возможным благодаря гостеприимной хозяйке дома Ларисе критской - удивительно талантливой пианистке и композитору, которая сейчас живёт в США.

Но память - от неё никуда не денешься. Разве можно забыть эти тёплые встречи, на которых мы горячо спорили о судьбе России, её талантах и гениях, политике и культуре, о месте и роли каждого из нас под солнцем. Не знаю почему, но вдруг всплыла в памяти одна встреча с Валентином Никулиным. Он тогда сказал мне: "Вот ты, Илюня, пишешь о последнем, трагическом десятилетии в жизни Пушкина. А что ты можешь сказать о "болдинском "запое" Александра Пушкина?"

Я тут же начал ему рассказывать об этой поре жизни поэта. И вдруг, перебивая меня, он так шандарахнул по моей "умной" головушке цифирью, что я раскрыл рот от удивленья. Нет, я, конечно, знал, какие произведения создал поэт в Болдино. Но чтобы запомнить в точности даты их написания и в строгой последовательности? Как-то не приходило в голову. Видя моё смущение, Валя победоносно, голосом Левитана, пророкотал: "Запомни, Илюня, эти цифры. Ни у кого из живых и ныне живущих поэтов такого выплеска таланта наружу в короткие сроки я не встречал. Слушай!

"За три недели этого "болдинского "запоя" Пушкин создал: " Скупой рыцарь" - 13 октября; "Моцарт и Сальери" - 26 октября; "Каменный гость" - 2-4 ноября; "пир во время чумы" - 6-8 ноября. Ну что скажешь, не слабо?! Я уже не говорю о гениальности этих творений. Речь идёт о мощнейшем выплеске божественного дара поэта и неподдающихся нормальному уразумению сроках его реализации. А вот теперь сравни, как мы с тобой проживаем наш день на земле". И грустно улыбнулся. Ну что здесь скажешь?

Припомнился ещё один случай, когда после окончания своего очередного выступления в нашем музее ко мне в каморку зашёл усталый Михаил казаков, сел на стол, закурил заморскую сигарету и вдруг тихо-тихо сказал:

- Нет, я больше так не могу жить в стране постоянной лжи и лицемерия. Спасает только Пушкин". Затем, сделав две глубокие затяжки, задумчиво взглянув куда-то вдаль, произнёс: "Наверное, я уеду в Израиль. Другого выхода нет. Здесь мне полный п.....ц".

Дальнейший разговор пошёл уже за рюмкой водки. Тогда он сказал:

- Понимаешь, страна изолгалась сверху донизу. Ложь стала нормой нашего социалистического бытия. Посуди сам: царскую семью расстреляли в июле 18-го года. Кто убил? Ленин, Свердлов и другие мракобесы и им подобные. А как народу преподнесли сие злодеяние? Как его "инициативу снизу". Мол, сам народ России возжелал подобной расправы. Но в официальной прессе было сказано лишь об убийстве одного царя, а жена и дочери якобы выпровождены в другое, безопасное место, где им никто не будет угрожать. Каково, а?

Другая ложь вождя пролетариата России. 25 февраля 1922 года он даёт инструкцию для переговоров с Западом тогдашнему министру иностранных дел Чичерину: "Действительное впечатление можно произвести только сверхнаглостью!" Вся политика этого мракобеса, сама идея русской революции с её лозунгами и манифестами была пропитана ложью с головы до ног. Вот тебе ещё одно его высказывание:"Хороший коммунист в то же время есть хороший чекист". Теперь ты понимаешь, откуда проистекает идеология антинародной политики сталинских репрессий? А ведь Достоевский задолго до коммунистического террора предупреждал: "Недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям. Надо ещё беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения?" Но параноидальное сознание вождя русской революции не допускало ни малейших сомнений в правоте избранной цели. Да и откуда было взяться этим сомнениям в голове малокультурного вождя, если он о великом русском писателе Короленко говорил: "... такая интеллигенция, как Короленко, - это не мозг нации, а говно нации". Без комментариев.

Михаил задумался. Прерывая затянувшееся молчание, я говорю:

- Вспомнил слова Достоевского из романа "Братья Карамазовы" : "Бог с дьяволом борются, а поле битвы - душа человеческая..."

- Правильно, друг мой", - сказал Михаил. - Точней не скажешь. Но эти слова Достоевский адресовал человеку, который не утратил ещё своего человеческого достоинства, но который мучительно задумывается над истинной сутью своего присутствия на земле, о Боге и смысле общелюдском бытии. Принимая безоговорочно эту мысль Достоевского, я в то же время убеждён, что она, эта праведная мысль, не имеет абсолютно никакого отношения к зачерствелому безбожнику Ильичу. Тот же Фёдор Михайлович говорит: " У нас святых полно, а просто порядочных - нет...". Не было у этого всероссийского упыря и его прихвостней - коммуняк Бога в душе. Как не было и самой души. Тот же Ленин однажды воскликнул: "Всякий боженька есть труположество".

Я тут же добавил:

- Он ещё не мог знать, что он сам станет "труположеством" в Мавзолее после своей кончины".

- Всё верно. А знаешь откуда такая ненависть к Богу у него?

- Откуда?

- Да всё от своего верного учителя Карла Маркса, который сказал : "По правде, всех богов я ненавижу". Ленин, встав на революционный путь и возглавив октябрьский переворот 17 - го года, разрушил в себе окончательно звание быть человеком. Перед нами налицо триумвират безнравственной лично-общественной формулы: личная идеализация + коммунистическая идеологизация = общественная идологизация. Вот тебе на зарубку памяти всего лишь две поэтические строчки Андрея Вознесенского:

Все прогрессы реакционны,
Если рушится человек.

... Мы ещё тогда не ведали, что наступит такое плюсквамперфектное время. когда... Нет, я лучше остановлюсь и приведу остроумные высказывания Юрия Фёдоровича Карякина из его книги "Перемена убеждений", которые я обнаружил совсем недавно: "Нынешние ленинцы стоят за свечами в церквях, а их вождь Зюганов лобызается с патриархом.

Вы можете представить себе: Ленин со свечкой, да ещё лобызает патриарха Тихона. Да вы, верные ленинцы, должны бронзой выбить эти слова на всех церквах, а особенно - на самом Мавзолее ( "Всякий боженька есть труположество", "Хороший коммунист в то же время есть хороший чекист" - И.К.) Вот когда вы впишете в свои парткнижечки эти слова, тогда можно будет поверить, что вы верные ленинцы. Вот когда вы впишете в свои уставы эти доподлинные ленинские слова, тогда можно будет вам поверить".

В одной из бесед со мной у себя на даче в Переделкине Юрий Фёдорович задумчиво произнёс: "Вот тебе моя формула: "Человек минус Бог равняется фашисту". Блестящая формула. Как говорится - ни прибавить, ни убавить.

Конечно, отрезвление от коммунистической ереси у меня было постепенным и даже мучительным. И не удивительно. Ибо она, эта коммунистическая идеология, как молоко матери, входила в сердца и души каждого человека, которого угораздило родиться в Советском Союзе. Особенно остро это раздвоение между словом и делом я стал ощущать, начав преподавать философию и эстетику в сибирских вузах. Выходило: с одной стороны - глубина мыслей Платона, Аристотеля, Гегеля, Канта, Соловьёва и Бердяева, а с другой стороны - прямое гонение на инакомыслящих, физическое уничтожение тех, кто говорил правду о советском режиме и её вождях. Стоило мне однажды в ректорате НИГАиКа (Новосибирский институт геодезии, аэрофотосъёмки и картографии) выступить с резким осуждением в адрес сотрудников институтской столовой по поводу высоких цен на обеды и низкого их качества, в результате чего бывали голодные обмороки у студентов, как мне тут же было сделано строгое предупреждение о недопустимости подобного поведения).

Да ладно, что там еда и голодные обмороки. Как говорится, "не до жиру - быть бы живу". Но стоило мне на лекциях по эстетике рассказать об "Одном дне Ивана Денисовича" и рассказах того же Александра Солженицына "Матрёнин двор" и "Для пользы дела", как тут же нашёлся стукач и сообщил об этом куда надо. Я немедленно был уволен из института с занесением строгого выговора в трудовую книжку. Хорошо ещё, что подобное случилось в период "хрущёвской оттепели". Случись нечто подобное раньше, я не знаю, где бы я оказался. И, вообще, оказался бы? (Кстати, автором понятия "оттепель" был писатель Илья Эренбург. Ну, это я так, к слову).

Мучительно сдирал я когтями совести коммунистическую катаракту со своих глаз. Сначала мне казалось, что сама идея построения коммунизма прекрасна и чуть ли не божественна по своей духовной сути. А вот формы и методы построения этого царства материального изобилия, свободы и равенства всех людей часто бывают жестокими и бесчеловечными. Но ведь речь идёт только о формах и методах её реализации.

И здесь снова машина "Скорой духовной помощи", загруженная "книгами --реаниматорами" русских писателей и философов, приходит на выручку по срочному вызову сердца. Одним из первых, кто пришёл мне на помощь, был "санитар" Павел Флоренский, который бросил с порога:

- Конечно, не знать - большой грех, но не желать знать - уже преступление!

- Согласен, - шепчу я.

- Запомни, - произносит с расстановкой духовный "главный хирург-реаниматор" Фёдор Достоевский: "Жизнь - целое искусство... Выжить - значит сделать художественное произведение из самого себя...".

И тут встаёт, нет, скорее врывается точно ураганный ветер, профессор межпланетарной медицины, выдающийся "специалист-диагностик и профилактик человеческих внутрисердечных и мозговых заболеваний" Александр Кацура и, как древнегреческий оракул, грохочет мощнейшим басом на всю Златоглавую:

- Есть две крайне редкие болезни: амнезия (беспамятство) и гипоалгезия ( нечувствительность к боли). Честные люди, люди совести должны помнить о Хатыни, Орадуре, Освенциме, Хиросиме. Ты, мой друг, этими болезнями не страдаешь. Но коготок коммунистической ереси царапнул и твоё мозговое вещество. Как, впрочем, и моё в своё время. Но я абсолютно излечился от этой коммунистической эпидемии. Только высшая правда пророков - мудрецов и настоящих писателей поможет окончательно встать тебе на ноги и шагнуть навстречу своему собственному "Я". А через него и к людям. Запомни, только субъективное является первоначальным источником и сущностью объективного мира.

И вдруг я увидел, как в глубине моих сердечных артерий и мозговых сосудов, обнявшись и улыбаясь, стоят: Андреев Д.Л., Бахтин Н.М., Ильин И.А., Розанов В.В., Шестов Л, Чаадаев П.Я., Бердяев Н.А. Но, присмотревшись пристальней, я неожиданно обнаружил, что их лики были проекцией духовных ликов Александра Пушкина, Николая Гоголя, Льва Толстого, Фёдора Достоевского. А над всеми ими возвышался грандиозно-космический лик самого Христа. Сердце моё наполнилось тихой радостью. "Господи, - пролепетал я про себя. - Так ведь эти люди и есть моя первоначальная духовная родня. И в памяти вдруг всплыл нежный и тихий голос мамы, которая читала над моей колыбелью:

Мороз и солнце. День чудесный.
Ещё ты дремлешь, друг прелестный...

Так ко мне, годовалому карапузу пришёл Александр Пушкин. Тогда я ещё не мог понять в полной мере и осознать глубинный смысл "Колнидрей", который мне пел дедушка Пинхас, убитый в бабьем Яру фашистами. Но мотив я запомнил на всю жизнь.

А философ Александр Кацура продолжал:

- Рекомендую тебе внимательно освоить труды Владимира Сергеевича Соловьёва "История России с древнейших времён", "Религиозные основы жизни", "Россия и вселенская церковь", "Смысл любви", "Оправдание добра".

- Но я некоторые работы уже читал, - воскликнул я.

- Можно читать, но до конца не понять, - парировал философ.

- Согласись, как некоторые больные, к которым приходит доктор, часто не обращают внимание на его выписанные рецепты, тем самым вводя свою болезнь в хроническое состояние. Убедительно прошу тебя обратиться к трудам Николая Александровича Бердяева: "Правда и ложь коммунизма", "Философия неравенства", "Истоки и смысл русского коммунизма", "Русская идея", "Самопознание". "Смысл истории", "Достоевский". Тебе будет интересно узнать, что философия Бердяева Характеризуется религиозно-антропологической и историкософической проблематикой , связанной с поисками глубинных основ человеческого существования и смысла истории.

- Саша, скажи, а ты знаешь, что такое есть человек?

Александр улыбнулся, а потом ответил:

- Я не буду вдаваться в религиозно-эсхатологическую природу человека. Вопрос твой на самом деле есть один из сложнейших вопросов о сущности человека. Вопрос, на который и сегодня у науки нет однозначного ответа. Человек - это вселенская тайна, которая никогда не будет разгадана, пока живо человечество. Скажу одно лишь, что человек - это и есть сама вселенная. И как бы далеко наука не ушла вперёд, каких бы она андроидов с искусственным интеллектом не создала бы, человек всегда останется загадкой. Но об этом ты узнаешь из моих книг и наших встреч в будущем.

Я почувствовал, что он хотел добавить к сказанному ещё что-то, но тут из-за угла вышел человек в седой бородке, пристально посмотрел в мою сторону и с расстановкой, чеканя каждое слово, произнёс:

- Цивилизация есть специфический человеческий способ убийства всего живого и в конечном счёте способ самоубийства человечества.

Культура есть способ самоспасения человечества и спасения всего живого. Говоря грубо, цивилизация - губит, культура - спасает. В этом смысле гениальные люди, в первую очередь религиозные мыслители, пророки, художники, - это и есть спасительная мутация человечества.

Не забудь, Илья, слова Льва Николаевича Толстого: "Чем глубже в себя копнёшь, тем общее выходит". Ежедневно, ежечасно, ежесекундно вспахивай свой интеллектуальный огород. Я думаю, что из тебя получится великолепный кочегар собственных фантазий.

Ну конечно же, это был никто иной, как Юрий Фёдорович Карякин, который никогда не называл себя писателем, но понимателем и просто читателем иных мыслей. Это он несколько лет спустя после нашей встречи на всю страну, после того, как советские войска вошли в Афганистан, гневно бросил депутатам Верховного Совета в лицо: "Россия, ты сдурела!"

А на той нашей памятной встрече, помнится, я спросил его:

- Юрий Фёдорович! А что вы можете сказать о таланте?

Он незамедлительно ответил:

- Талант - это ненависть к собственной бездарности и умение её вытравлять.

Ко мне на помощь спешили другие "санитары и врачи" духовного прозрения, выдающиеся философы Запада и Востока. Кого здесь только не было, начиная от Арнольда Гелена, Иоганна Готлиба Фихте, Фридриха Вильгельма Шеллинга и кончая Зигмундом Фрейдом, Карлом Густавом Юнгом. Конечно же, подали мне руку помощи и Адольф Адлер, Огюст Конт, Карл Ясперс, Жан-Поль Сартр, Серен Кьеркегор, Альберт Камю, Мартин Хайдеггер, Хосе Ортега-и-Гассет, Фридрих Вильгельм Ницше, Освальд Шпенглер и, конечно же сам Георг Вильгельм Фридрих Гегель. Пытался сквозь заржавленную дверь социалистической палаты просунуть руку со спасительной таблеткой Гельмут Плеснер, но, увы, узкий проём двери, образовавшийся в результате нажима сапога цензора и вышибалы, не позволял ему этого сделать. Живительным лекарством оказались для меня и классическая немецкая философия, и позитивизм того же Герберта Спенсера, и классический психоанализ, и неофрейдизм, и экзистенциализм, и феноменология Гуссерля, и философия жизни, да и вся мировая антропологическая мысль.

Не буду скрывать, но наиболее приятным для моего восприятия оказались "философские лекарства" российского происхождения, хотя на вкус многие из них были горькими, ибо их нутро было замешано на крови и соли российской истории.

И в то же время я получал огромнейшее удовольствие, когда по счастливой случайности мне приносили или я сам доставал целительные препараты для души в лице восточной мудрости, погружаясь в глубинные водовороты книг Ибн Сина, Рудаки, Фирдуоси,, Джами Абдурахмана Нурадина ибн Ахмада. Чего стоят мысли одного Омара Хайяма. Вот некоторые из них:

Чем ниже человек душой, тем выше задирает нос.
Он носом тянется туда, куда душою не дорос.

Или:

Кто жизнью бит, тот большего добьётся.
Пуд соли съевший выше ценит мёд.
Кто слёзы лил, тот искренней смеётся.
Кто умирал, тот знает, что живёт!

Или:

В одно окно смотрели двое.
Один увидел дождь и грязь.
Другой - листвы зелёной вязь,
весну и небо голубое.

Или:

Не завидуй тому, кто силён и богат.
За рассветом всегда наступает закат.
С этой жизнью короткою, равною вздоху,
Обращайся, как с данной тебе напрокат.

Этот период стал незабываем в моей жизни по своему интенсивному погружению в сокровищницы мировой духовной культуры. Третий зал Ленинской библиотеки стал для меня вторым домом. Его служители знали меня в лицо. Я даже пользовался особой привилегией. Так, в отличие от многих других посетителей, мне тайком выдавали иногда литературу из спецхрана. Правда, при этом невдалеке от меня находился охранник, который пристально наблюдал за тем, чтобы, не дай Бог, я не законспектировал страницы той или иной "секретной" книги. (Кстати, именно в ленинке мне удалось познакомиться с редчайшей книгой Леонардо да Винчи "Атлантический кодекс", рукописью, которая гениальным художником была написана ... справа - налево. В русском переводе она была напечатана обычным, традиционным способом слева - направо. Я попытался писать справа - налево, и, о диво - дивное, мои правосторонние перевёртыши ложились так же быстро, как при обычном. "правильном" написании букв. Для того, чтобы убедиться в точности написания фраз, я советую перевернуть листок и посмотреть на него с обратной стороны. Или посмотреть на написанное в отражении в зеркале. Ну, это я так, к слову).

Я уже устроился художником - исполнителем в Комбинат монументально - декоративного искусства (КМДИ). Принимая участие в создании монументальных работ таких известных художников, как Ю.Королёв, Л.Полищук, Е.Аблин. (Через несколько лет я стану уже и сам художником - монументалистом и буду иметь авторские заказы. Полученный опыт в создании мозаичных панно, стеноросписей, пространственных композиций сыграл неоценимую роль в позднейших моих живописных работах и графике).

А в это время - речь идёт о 70-х г.г. - в стране происходит массовый процесс эмиграции. И прежде всего евреев. Одновременно с этой "утечкой мозгов" в России начинает усиливаться диктатура власти против инакомыслящих . Одних только диссидентов в застенках КГБ сидело около 17 тысяч.

Были выгнаны из страны Мстислав Ростропович, Галина Вишневская, Наум Коржавин, Александр Галич, Владимир Войнович, Михаил Барышников.

В 1972 году уехать пришлось и великому поэту Иосифу Бродскому. (В 1964 году Бродский был арестован и осуждён на мять лет ссылки "за тунеядство". После того как в его защиту выступили Ф. Вигдорова, А. Ахматова, А.Твардовский и др., Бродскому было разрешено вернуться из ссылки, однако о публикациях речь идти не могла).

Выдворен из страны был и Александр Солженицын - "совесть нации".

Преследования, которым подвергались советские диссиденты, заключалось в увольнениях с работы, исключении из учебных заведений, арестах, помещении в психушки, ссылках, лишении советского гражданства и выдворении из страны. Я вспоминаю, как в 1976 году широкую известность приобрёл Владимир Буковский, отбывающий свой четвёртый срок заключения по статье 70 УК РСФСР ("антисоветская агитация и пропаганда"). В декабре того же года его обменяли на чилийского политзаключенного - бывшего лидера коммунистической партии Чили Луиса Корвалана. Обмен произошёл в Швейцарии, куда Буковский был доставлен под конвоем и в наручниках.

А ещё до "дела Буковского" было "дело Гинзбурга, Галанского, Добровольского и Лашковой" (или "Процесс четырёх") - один из самых известных политических процессов против диссидентов в СССР 1960 -х годов. Четырёх москвичей - активистов "самиздата" арестовал КГБ в январе 1967 года по обвинению в антисоветской агитации и пропаганде. Центральным пунктом обвинения против Александра Гинзбурга было составление и публикация за границей сборника под названием "Белая книга" по делу писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля.

Окончательно надежды на либерализацию режима рухнули в 1968 году, когда на территорию Чехословакии, провозгласившей курс на демократические и экономические реформы, были введены советские войска. В августе 1968 года на Красной площади в Москве восемь человек: Богораз, Бабицкий, Делоне, Литвинов, Файнберг (фамилии других запамятовал) устроили молчаливую сидячую демонстрацию, основным лозунгов которой стали слова "За вашу и нашу свободу!" Демонстранты были арестованы сотрудниками КГБ, избиты и доставлены в отделение милиции. Семеро из них поплатились свободой за участие в акции протеста.

Самиздатовскую литературу, особенно политического характера, приходилось тщательно прятать даже дома, например, используя для этого коробки от стирального порошка. Тщательно спрятанные рукописи и фотоплёнки, помещавшиеся иногда в детские игрушки, переправлялись за рубеж, а опубликованные на Западе книги возвращались на Родину и распространялись неофициальным путём. Так родилось в отличии от "самиздата" понятие "тамиздат".

Надежды на существенные изменения в стране, возникшие в конце 1960-х гг., привели к небывалому подъёму культуры. Для конца 50-х - начала 60-х годов характерно появление многочисленных литературных журналов, альманахов, творческих групп. С конца 50-х годов традиционными стали поэтические собрания у памятника Маяковскому в Москве. Но просуществовали они недолго, где-то 3-4 года. В это же время в СССР появилась неофициальная творческая организация, ставшая знаменитой под названием "Лианозовская коммуна". Однако власть дала чётко понять писателям, поэтам, художникам, что творческая смелость может повлечь за собой неприятные последствия. С разгрома Н.С.Хрущёвым выставки современного авангардного искусства в Манеже в 1962 году началась кампания по "борьбе с формализмом и безыдейностью" (О подробностях этой государственной экзекуции рассказывал мне выдающийся поэт Андрей Вознесенский). В 1974 году несколько художников, среди них О.Рабин, В.Немухин, В.Комар и другие, договорились показать свои работы всем желающим в Москве на пустыре в Беляево. Но заранее подогнанные к месту проведения выставки бульдозеры оттеснили художников и зрителей. Часть картин были уничтожена или конфискована. По большей части неформальное авангардное искусство, обозначенное позже термином "нонконформизм", оставалось полуподпольным, доступным ограниченному числу зрителей.

Мощной альтернативой официозу в советской культуре в 60-ые - 70-е годы стала авторская песня. С появлением в СССР катушечных, а затем кассетных магнитофонов записи бардов расходились по стране в огромном количестве. Стали популярными имена Б.Окуджавы, А.Галича, В.Высоцкого, Ю.Кима и других авторов и исполнителей, которые не допускались к публичным выступлениям. (Кстати, в это время я встретился с Александром Галичем в Новосибирском Академгородке. В гостях, за столом у своих друзей, куда мы пригласили опального барда, я прочёл ему одно своё стихотворение, которое начиналось словами:

На безымянных сопках времени,
В подвалах мрачных галерей,
Проверенным товарищем, доверенным,
Как в дни блокад, окном заклеенным,
Зарыты люди от людей.

И заканчивалось оно так:

Ах, тётя Луша, тётя Луша,
Зачем вы пыль пришли стирать?
Открыли б двери, окна лучше
Вы в королевстве нашем душном,
В котором трудно так дышать.

Галич тут же схватил гитару и положил мои строчки на музыку. Сегодня я сожалею, что тогда мы не включили магнитофон и не записали песню. Но мотив её звучит до сих пор в моей голове. Эх, если бы нашёлся композитор и переложил её на ноты... Иллюзии, иллюзии.

Под влиянием нелегального распространения западной музыки не только в виде фирменных дисков, магнитофонных записей, но и самодельных пластинок на рентгеновских снимках ("на костях") в стране появляются рок-группы, которые вскоре приобретают бешенную популярность. Всё большее отдаление официальной идеологии и пропаганды от реальной жизни, внутреннее противодействие общества лицемерию власти сделало объявленную во второй половине 80-х гг. "перестройку" явлением, не поддающимся контролю сверху. В 1991 г. Советский Союз и социалистический режим перестали существовать.

Но я невольно забежал вперёд, повинуясь движению мысли. А вот в самой жизни, за рамками данного текста, в моей судьбе сыграла определяющую роль, перевернув на 180 градусов моё отношение к жизни, незабываемая встреча в 1973 году с великим художником Марком Шагалом, который прибыл в Москву с Нади Леже и посетил мою мастерскую на улице Кирова, 15. (Об этой встрече я рассказал ранее в одном из моих рассказов).

Сейчас же мне хочется выделить наиболее существенное, главное, что повлияло на моё творчество и продолжает влиять и по сей день. Недаром я считаю Марка Шагала своим "крёстным отцом" в живописи. Конечно, я не могу удержаться, чтобы не сказать о картине "Цирк", которую мне подарил на прощание художник, сделав подпись в правом нижнем углу литографии: "Илье Клейнеру с любовью от Макса Шагала". (Я не оговорился: не "Марка", а "Макса"). Узнав, что моим основным занятием в жизни являются философия и эстетика, Марк Захарович воскликнул: "Запомните, Илья, все эстетики и искусствоведы - это неудавшиеся художники. Вы, - Илья - художник. Творите первую реальность. Пишите евреев. Ведь вы же часть великого нашего народа. Пожалуйста, не забывайте об этом!").

Грешен я. Не сразу я бросился к созданию картин на эту волнующую тему. Не сразу. Я слишком был ещё подвластен заоконному времени, хотя внутренние ходики с каждым днём всё настойчивее и неотвязнее напоминали мне завещание гениального еврейского романтика в живописи. И, тем не менее, к 75-летию мамы я создал её памятную медаль, написал её большой портрет пастелью (любимый мой материал) и портрет брата. И всё-таки Слово на листе бумаги тогда ещё верховодило над Словом на полотне. Что было - то было. А тут наступили "лихие" 90-ые годы. В стране - бедлам, разруха, бандитские разборки. С входных дверей моей квартиры подонки срывают табличку с моей фамилией. Разваливается наш комбинат монументального искусства. Многие художники вынуждены отдавать свой талант на закланье украшению дач и вилл "новых русских" олигархов. Аренда одного дня в выставочных залах стоит огромных денег. О стоимости издания своих книг вообще не приходиться говорить (Закрытое издательство "Радуга", где в свое время были напечатаны мои рассказы, повести, роман, эссе и стихи). В стране царит бездуховный кризис. Книги моих больших друзей Фазиля Искандера, Бориса Васильева, Анатолия Приставкина практически не востребованы. Зато с экранов телевизоров всё чаще и чаще начинает звучать безголосая попса, ёрничанье, визги и стальные хрипы депутатов Государственной Думы. После недолгих раздумий мы с женой решили уехать в Германию, что и произошло в ноябре 2002 года.

Мы восемь месяцев проживали в общежитии в ожидании квартиры. И вот наконец получена квартира в самом центре Потсдама. А ещё через два месяца, благодаря усилиям одного из руководителей еврейской общины Михаила ткача, я получил светлую двухкомнатную мастерскую. Именно здесь, в Германии. Мой "кочегар собственных иллюзий" отдаёт пальму первенства своему кровному "брату" - кочегару собственных реалий", и тот каждый миг и час всё мощнее и мощней начинает бросать лопаты и ковши замыслов в мозговой и сердечный котлован. Именно в стране Гёте и Шиллера, Бетховена и Канта, Гейне и Эйнштейна, Ницше и Шопенгауэра я приступил к созданию серии картин на тему "Холокост".

Современная медицина утверждает, что мозг начинает работать в полную мощь в возрасте от 60 - 90 лет. А вот пик интеллектуальной активности человека приходится приблизительно на 70 лет. А мне как раз и стукнуло 70. Происходит это по тому, что возрастает в головном мозге количество миелина(белого вещества мозга) и достигает максимума после 60 лет. Это вызывает ускорение происхождения сигналов от нейтрона к нейтрону, и интеллектуальная "мощь" возрастает в 30 раз. Конечно, здесь огромную роль играет позитивный настрой мозга. Древние греки говорили: "Лучше вообще не думать, чем думать негативно". Важно не идеализировать, но видеть и понимать правду мира и правду своего бытия в нём. Микеланджело в свои 83 года, лёжа на смертном одре, говорил: "Я раскаиваюсь в двух вещах. Я всё-таки знал, что такое Добро и что такое Зло, и большей частью я всё-таки не делал Добро. И второе... я только сейчас начал постигать азбуку своего искусства". А творил он красоту.

Именно здесь, в Германии, в стране, которая подарила миру высочайшую духовную культуру своих философов, музыкантов, поэтов, ученых, и в то же время в стране, породившей Гитлера и фашизм, я понял: всё, что делал я раньше в искусстве, есть всего лишь подготовительный этап к чему-то главному, основополагающему, которое невозможно обойти и замолчать. Мой "духовный кочегар" уже во весь голос говорил мне: "Ты не имеешь никакого права обойти и предать эту кровоточащую тему. Ибо "предательство, - как сказал твой любимый поэт Осип Мандельштам, - есть замороженная память". И я приступил к написанию картин на тему Холокоста.

Холокост - "сожжение" - невозможно понять и осмыслить на логическом уровне. По выражению Ханы Арендт, "Катастрофа представляет то, что не может быть объяснено с точки зрения истории, даже если обратиться к самым чёрным её периодам, это абсолютное зло. Шоа - это нечто большее, чем бездна, пропасть истории. Она находится за пределами того , что история может ещё вынести. Она непостижима для разума". Гитлер вопил на всю Европу: " Das Gewissen ist eine judische Erfindung " - "Совесть - это еврейская выдумка". Германский поддонок ошибся. Совесть - не выдумка евреев.

Совесть - это нравственная дефиниция Бога. Он её автор. Но вот евреи впервые в истории человечества ввели понятие "совесть", как говорил в своё время Филон Александрийский, в этико-философском словаре иудаизма.

Чтобы установить в мире диктат насилия, Гитлер стремился продемонстрировать пагубную идею необходимости уничтожения еврейского народа, олицетворяющего моральное сознание людей земли.

И целая нация, за небольшим исключением, сошла с ума.

Холокост явил миру омерзительность слепого послушания, личной безнравственности, готовности безропотно подчиняться своему фюреру. Такого ужаса, как Холокост, не испытала ещё на себе всемирная история. Шесть миллионов людей в годы фашистской диктатуры были брошены в топки лагерных печей, расстреляны, зверски замучены в газовых камерах, подвергнуты бесчеловечным опытам в лагерных застенках Бухенвальда, Освенцима, Орадура, Треблинки.

Для меня Холокост - это не только шесть миллионов загубленных жизней, но прежде всего 1 + 1. Почему?

Потому, что вся моя родня, начиная с годовалой сестрички Шелечки и кончая бабушкой Ханой и дедом, раввином Пинхасом, была уничтожена в Бабьем Яру. Седой раввин гордо шёл в свой последний путь, держа на руках внучку, и пел Колнидрей. Гитлер убил его тело, но не Дух. Для меня ещё и сегодня земля над Бабьим Яром дышит и взывает к отмщению. Одно из моих стихотворений заканчивается такими строчками:

"Гутен морген" - шепчу фрау Венцель,
"Гуте нахт" - отвечает она.
А я слышу, как стонет Освенцим, -
Для меня не прошла война.

Болевая, кровоточащая память вложила в мою руку кисть. Живя здесь, в Германии, в уютном и чистом Потсдаме, я ещё острее почувствовал потребность запечатлеть на холсте эту страшную трагедию моего народа.

Сегодня неофашисты всех мастей вновь поднимают головы, устраивая дикие оргии, демонстрации и шествия на площадях и улицах Европы. Сегодня некоторые идеологи и политики пытаются пересмотреть уроки второй мировой войны. Этого нельзя допустить, с этим нельзя примириться.

На каждой моей картине запеклась капля моей крови. И это в прямом смысле слова. Так, после написания одной из картин под названием "Два вампира" я был доставлен в клинику Берлина с диагнозом инфаркт миокарда. После создания новой картины "Летопись ужаса и боли" у меня была удалена правая почка.

Поэт Александр Твардовский когда-то сказал: "Это нужно не мёртвым. Это нужно живым".

Согласен. Но наполовину. Считаю, что это нужно и мёртвым. Память совсем не знает земных границ. Ибо души безвинно убиенных взирают с небес на нас живых и сегодня, каждый день, каждую секунду. Сегодня непозволительно отсиживаться в своих уютных, цивильных окопах, когда над миром вновь поднимается звериный оскал неофашизма и антисемитизма. Нельзя забывать слова Бруно Ясенского, который сказал: "Не бойся предателей. Самое страшное, что они могут сделать, - это предать тебя. Не бойся убийц. Самое страшное, что они могут сделать - это убить тебя. Но бойся равнодушных, ибо с их молчаливого согласия на земле происходят и предательства и убийства".

Вот несколько моих стихотворений на тему Холокост.

Я - семисвечник и треножник,
Я - ханукальная свеча.
Я - лоскуток еврейской кожи
На остром лезвии ножа.

Я - шелест губ над жёлтым свистком,
Над шестикрылою звездой,
Творящих древнюю молитву
Над енисейскою тайгой.

Я - огнедышащая смальта
в глазах невыплаканных слёз,
Я - серый пепел Бухенвальда
над лепестками алых роз.

Я - стон и плач над Бабьим Яром.
Я - кровоточащая твердь,
Незаживающая рана,
не принимающая смерть.

Я - тельце, впаянное в наледь
в пространстве неуместных слов,
неумирающая память
в краю грохочущих стволов.

Я - Анна Франк в бреду тифозном
над бледной строчкой дневника,
Как неоконченная проза
От сердца к сердцу навека.

Я - кровоточащая язва
на совести земли больной,
Я - Штайн Эдит в лохмотьях газа
Плыву над смрадною трубой
Освенцима и Орадура
И камерами КГБ.
От Равенсбрука до Амура,
От пункта "А" до пункта "Б".

Плыву невидимо, неслышно
над чёрной пропастью во ржи,
Над памятью живых и живших,
Над миром тех, кто будет жить.

__________

В квинтах и терциях бледные альты,
Древний псалом книгочея.
Жёлтые звёзды над Бухенвальдом,
Фрейлекс танцуют евреи.

Самый весёлый праздник на свете,
Веточка дыма в конверте.
Фрейлекс танцуют евреи планеты
над амбразурами смерти.

Ржавая кровь на озябших одеждах,
Талес, свеча и дорога.
Пепел и пламя. Любовь и Надежда
над бесконечным исходом.

Пурим сегодня. Вчера и вовеки.
Да не иссякнется жито.
В метагалактиках тысячелетий
скрипочка плачет Давида.

__________

Я упал у степей половецких
в эти дали тяжёлой водой.
Принимая всем сердцем еврейским
всю германию от и до.

Принимаю, как сотни и тыщи
соплеменников дикой судьбы,
Принимаю по-царски, как нищий,
пожелтевший пятак судьбы.

Я - невольник придуманной воли,
Одуванчик над гривой огня,
Я актёр неозвученной роли,
Той, что пишется для меня.

Я иду по Потсдаму весёлый,
Запрокинув чело в небосклон.
И звучит в листопаде кленовом
нержавеющий Мендельсон.

Я иду по немецким асфальтам,
И я миру немецкому рад.
А над горлом - дымы Бухенвальда
тонкой плёнкой туманят взгляд.

"Гутен морген" - шепчу фрау Венцель.
"Гуте нахт" - отвечает она.
А я слышу, как стонет Освенцим.
Для меня не прошла война.

__________

Слова каменеют в горле
кровавой кипящей смальтой,
Над смрадом и дымом прогорклым
Освенцима и Бухенвальда.

Над хрустом и скрежетом рубки
костей, черепов и приклада,
над чревом стальной мясорубки,
над стоном вселенского ада.

- За что моему народу
выпала чаша такая? -
Хриплю я господу Богу,
руки над пеплом вздымая.

В ответ тишина леденеет.
Лишь где-то в молитвенном гуле
на жёлтой стене в Иудее
слезинка на камне сверкнула.

__________

Немецкая нация, как овация
на старте Миши Шумахера.
Сверхмощный снаряд в космической бухте
на шёлковом тросе якоря.

Геном энергетики выше, чем этика
Самодостаточной воли.
Была бы идея - а фюрер найдётся,
как впрочем, и новые роли.

Железная воля в железном затворе,
Пылает земля под ногами,
И печи Освенцима и Бухенвальда
небо полощут дымами.

И падают дети, и падают жёны,
И падает всё, что стояло,
Дома и деревья, восходы и гимны,
Солдаты и генералы.

Есть свойства истории помнить виктории
И покорённые дали.
Ибо в падении есть утверждение
Собственной горизонтали.

Сегодня Германия вся в покаянии,
Новая пишется повесть.
И вызревает в низинах сознания
Светлая совесть.

По завершению работ на тему Холокоста (кстати, количество полотен равнялось 41 - символическая цифра нападения фашистской германии на Советский Союз), руководство еврейской общины Потсдама издало цветной каталог. Заключительные строчки вступительной статьи заканчивались так:

"Мы обращаемся К Центральному Союзу евреев г.Берлина, ко всем неравнодушным людям. К меценатам, благотворителям и спонсорам с просьбой оказать посильную помощь в организации и проведении выставки по всему миру картин нашего художника на тему Холокоста. И сказано было: "Да не оскудеет рука дающего". Все деньги, вырученные от выставок, пойдут не в карман художника, а на благотворительные цели, и в первую очередь всем ветеранам-старикам, которые пока ещё живут среди нас. Вспомним слова царя Давида:"Благословен идущий во имя Всевышнего!"

Не хочу вдаваться в долгие рассуждения, но ни одной персональной выставки моих работ на тему Холокоста в Германии не было. Гробовое молчание. Узнав об этом, главный раввин России Адольф Соломонович Шаевич предпринял неотложные меры, и тут же Русский дом в Берлине дал машину и мои холсты были доставлены в Москву в Музей Великой отечественной войны на Поклонной горе, где через месяц они уже экспонировались в центральном зале. Выставка имела широкий общественный резонанс.

Стоило мне атрибутировать последнюю работу и поставить точку после фамилии, как тут же я услышал голос моего "Кочегара мозговых иллюзий": "Старик, не сбавляй темпов, продолжай развивать еврейскую тематику дальше. Помни напутствие марка Шагала!"

И на следующий день после отправки картин в Москву я приступил к написанию жанровых картин на еврейскую тему. А вот толчком к созданию первой картины послужил забавный эпизод, а точнее - еврейская байка, которую мне поведала когда-то мама. Не могу удержаться, чтобы не рассказать о ней.

Итак, встречаются две мамы - Циля и Дора, и заводят разговор о своих детях.

Циля:

- Дора, таки вы знаете, какой у меня умный мальчик? Не знаете? Ой, не делайте моим мозгам больно. Он таки знает иврит и идиш, соблюдает субботу, его голова перегружена книгами, он такой умный.

- И шо, шо вы хотите этим сказать? - спрашивает Дора.

- А то, что мой мальчик до сих пор не женат. А ему так нужна подруга сердца. У вас, как я разумею, есть доченька - первая красавица на Дерибасовской. Говорите мне о ней.

- А что мне говорить о ней? Она тоже мечтает иметь мужчину, похожего на её папу Шлёму и иметь от него пару -тройку детей. Давайте устроим им встречу.

Циля:

- Скажите мне, Дора, а что умеет ваша дочь делать?

- Ой, таки всё. Белла такая рукодельница, она так вкусно готовит, вышивает, ведёт порядок в доме, имеет прекрасный голос баритон, но... но...

- Что вы делаете "но"?

- Но, - задумчиво вздыхает вторая еврейка. - Но у неё есть маленький, совсем маленький недостаточек...

- Ну, не томите меня, какой недостаток? Раскройте ваши губы и скажите.

- Она чуточку беременна.

Так была создана моя первая жанровая картина "Еврейская свадьба" на основе маминой байки. На переднем плане, в окружении родни, стоят под хупой жених и невеста. Рядом - раввин в талесе. Жених - стройный красавец во фраке и ермолке, а напротив него - невеста с большим животом. А ещё ближе, в центре композиции, сидит голый курчавый малыш на горшке, держа раскрытую книгу , на одной из страниц которой написана формула Эйнштейна: Е = mc2. Почему формула у малыша в книге? Да просто потому, что она символизирует знание, просвещенность и мудрость, без которых еврейский народ не выжил бы на протяжении всей своей истории.

За этой картиной последовали другие. Вот лишь некоторые названия из них: Еврейский мудрец", "Мотэлэ - мечтатель", "Тётя Соня", " Спор талмудистов". "Мальчик и Тора", "Козочка", "Портрет дедушки Пинхаса", "Портрет бабушки Ханы", "Портрет отца", "Портрет дочки Ланочки", "Портрет дочки Оленьки", "Социаламт", "Семья", "Рива на велосипеде", "Семья раввина", "Портрет жены" и т.д.

Неожиданно я слышу голос "кочегара мозговых иллюзий":

• А почему ты умолчал, что ещё раньше, живя в Москве, создал достаточно большое количество работ на еврейские сюжеты, на основе которых был издан каталог с предисловием твоего большого друга поэта Юрия Левитанского? Скромничаешь?
• Да нет, просто упустил из виду.

Отмечу ещё одну причину, благодаря которой я начал создавать жанровые картины на еврейскую тему. Всё дело в том, что этот "кровавый марафон" на бесконечной дистанции Холокоста настолько привёл мои душевные и физические силы в упадок, что ещё немного, и меня просто не было бы. В прямом смысле слова. Необходима была разрядка, смена тематики, перевод в мирное русло энергетики каждодневного труда у мольберта. Так было создано около тридцати пейзажей Потсдама, сорок три полотна на тему "Подводный мир земли", около сорока натюрмортов.

И всё-таки, чего уж кривить душой, буду до конца честным. Полностью освободиться от Холокоста я не смог. Не отпускала меня эта кровавая тема. Свидетельством тому явилась серия больших графических листов на тему "Сталинский ГУЛАГ". Но и они, увы, к глубокому моему сожалению, лишь только один раз были выставлены в Ратхаузе. На этом дело и закончилось. Но одного каталога не было выпущено, ни одной статьи в германской прессе. Какое-то "молчание ягнят". Ну да ладно. Когда умру - поговорим.

Заселяю собою пространства холста и листа,
Как Ермак бесприютные дали сибирских урочищ,
Плащаницей багряной, печатью креста и Христа,
Подземельями явных и тайных сокровищ.

Я готов на прохладных брабантских писать кружевах
Первой встречной путанее сонеты на вечные темы
И в аркадах готических храмов на синих ветрах
Акварельные слёзы ночной хризантемы.

Отдаю. И взамен ничего не прошу у людей,
Пропивоха небес, гениальная стёртость подобий
Миллионов сердец, миллионов смертей и свечей,
Миллионов неспетых и спетых мелодий.

Я нежданных и жданных гостей созываю на пир,
Всех привечу вином и любовью, отбросив обиды.
Я могу, как Колумб, открывая неведомый мир,
Пронестись, не заметив на дне Атлантиды.

Ну и ладно. Нежаден. Сквалыгой не слыл никогда.
После смерти сочтёмся, кому и за что привалило.
Не во имя своё из глубин я тянул невода
И слова пропускал сквозь натужные жилы.

Полагаю, что день мой был прожит не зря на веку
И земной мой удел был не в тягость уставшему Богу,
Если даже во сне одному лишь помог старику
Перейти осторожно чужую дорогу.

Я оставлю под солнцем в долине оранжевых псов
В термоядерной зоне последних шагов и рыданий
Тридцать три километра полотен моих и стихов -
Тридцать три километра моих покаяний.

Но и после того, когда больше не будет земли,
Ни меча, ни орала, ни вздоха над древней мореной,
Я хотел бы мельчайшей пылинкой горячей золы
Согревать одинокое сердце вселенной.

Но еврейские мотивы меня уже захватили полностью. Каждый мой день был в плену библейских и современных сюжетов. Так родилась акварельная серия, посвящённая Ветхозаветной теме "Песня песней". А мой "кочегар" неустанно, всё настойчивее и призывней, торопил меня:

- Не останавливайся! Давай вперёд в глубину замыслов!

И произошло то, что должно было произойти: был объявлен конкурс на создание проектов новой синагоги в Потсдаме взамен уничтоженной в годы Второй мировой войны. И... случилось вновь чудо! Вы не ослышались. Ночью, во сне мне явился "Храм Давида" в виде шестиконечной звезды, из срезанной под углом в 45 градусов вершины была образована сверкающая хрустальная шестиконечная звезда. За счёт сокрытых в ней прожекторов в ночное и вечернее время небо проецировалось её воздушное отражение, которое несло в себе огромнейший сакральный и духовный смысл. Утром я тут же зафиксировал её графически, а придя в мастерскую, начал воплощать задуманное на большом холсте. Через две недели архитектурно-живописный проект был готов, и я его немедленно отнёс в еврейскую общину. Но каково было моё удивление, когда я узнал, что мой проект даже не вынесли на обсуждение немецких архитекторов, которые собрались в соседнем зале рядом с кабинетом главы общины, где находилась моя работа. Был принят абсолютно серый и невыразительный проект, точь-в-точь напоминающий советскую "хрущёвку". Почему так поступило руководство общины? Я не знаю и по сей день. Я тут же дал знать об этом беспрецедентном случае Главному раввину России Шаевичу А.С. Через два месяца узнал, что в Грозном будет возведён мой храм "Звезда Давида". Как сказал поэт; "Есть Божий Суд...".

Уходят года в никуда, навсегда.
Чем ближе черта, тем быстрее и зримей,
быстрее и зримей мелькают года,
и я в тех годах исчезаю, как иней.

Как иней, как инок в затерянной скинье,
без права на эхо. Невыносимо.
Мой образ, как промельк в глазнице незрячей,
и завтра исчезнет, как день мой вчерашний.

И завтра исчезнет, и я в нём исчезну,
как старый мотивчик задёрганной песни.
Я всё понимаю и принимаю
и, воскресая во дне, убываю.

И время моё убывает по жилам,
как будто со временем вместе не жили,
Где нет запятых и даже нет точек.
И я убываю, как эта вот строчка.

Туда, где не будет ни позже, ни дальше,
туда, где не будет ни больно, ни страшно,
Где время моё со временем вашим
однажды сольётся, сольётся однажды.

И вновь я слышу голос моего сердечного "кочегара":

- Не уходи в печаль и унынье. Продолжай трудиться дальше. Может быть это есть твоя пожизненная планида - судьба. А может быть твоё время ешё не пришло и Бог испытывает тебя на прочность духа. Только не останавливайся. Иди дальше!

Гений - всегда есть вызов,
бросок в долгожданную гибель,
Разрыв и отрыв от нормы
порядка привычных вещей.

Взлетев над обыденной планкой,
гений живёт по законам,
им сотворённым законам,
и в этом, и только в этом
величье и драма его.

И чем он дальше уходит
в заоблачные очертанья,
Тем больше он независим,
а значит, и одинок.

Гений всегда провокатор
жизни своей и смерти,
И в этой неравной схватке
первой падает жизнь.

Игра - на прокол аорты,
на - обгоревшие нервы,
на - тайную веру в бессмертье
вдоха и выдоха лёгких.

И тысячу раз выходят
тысячи Пушкиных к Чёрной,
И тысячу раз умирают,
И тысячу раз встают.

И тысяча новых Дантесов
плетутся за ними понуро,
чтоб жребий исполнить свой тёмный
и в тёмную память уйти.

Порою мне кажется, будто
В самой гениальности порча
заложена изначально.
А может быть, я и не прав?

Сказать, что отношения с моим "кочегаром иллюзий" складывались достаточно гармонично и я всегда был послушен его голосу, было бы неверно. Да, он был "хозяином разговора" (Ф.Достоевский "Бесы"). Иногда его советы оказались просто аллюзиями, и я отбрасывал их. На помощь приходил рационализм дня и здравого смысла. Тогда я откладывал кисть и переходил к литературному труду. Так возникали мои рассказы, повести, стихи и эссе. Я никогда не задумывался, какое из этих двух начал - слово или живопись - является для меня предпочтительным. Просто срабатывал рациональный интуизм - так называемое сверхреальное. Особенно этот "мозговой сюрреализм" давал о себе знать в критических, переломных точках моей жизни.

Не соскользнуть бы с каменных скрижалей,
Глаголом не спугнуть поверхности воды.
Всё, как тогда, в далёком изначалье,
где чистый вздох судьбы не ведает беды

Я в до моё скольжу возникновенье,
где нет троичности привычных нам времён,
Где данность самоценна как явленье,
неся в самой себе космический закон.

Где бытие в себе нерасчленимо,
где бесконечный ряд свободных степеней
и есть Число, чей смысл в необъяснимом
расположении Божественных частей.

Быть может, там душа моя витает
озябшей варежкой в заснеженном саду,
Иль ангел, мой хранитель, выдыхает
мотивчик простенький в сопелочку - дуду.

О том, как я, еврейский неуютник,
в промозглой мастерской, в чахоточном бреду,
Перемешав все праздники и будни,
неспешный свой рассказ на полотне веду.

о муравье в глазнице Авраама,
о графе Льве толстом, зависшей над прудом,
о светоносных старцах Валаама,
о сказочной стране, в которой мы живём.

О всполохах алеющих закатов,
о красных снегирях в химических полях,
О жизни одинокого солдата,
о пятикласснице, умершей на сносях.

Горит звезда над улицей ночною,
дрожит последний лист на ветке сентября,
Ведёт меня метафора тропою
в страну, которая не ведает меня.

Я знаю, мне не избежать удушья
забвением в краю невенчанных берёз.
Нет равных душ. Есть только равнодушье
в империи моей вечнозелёных роз.

И всё-таки, всей сущностью изгоя,
натруженным плечом склоняясь над холстом,
Я верую, что и меня откроют,
как слиток золотой в урочище лесном.

Смена кисточки на авторучку и наоборот происходила потому, что иногда Слово на листе бумаги могло дополнить и раскрыть глубже изображение на холсте. То, что подвластно Слову, невозможным оказалось для Кисти. И наоборот. Приведу всего лишь один пример. Так произошло, когда я закончил создавать картины на холсте и графику, посвящённые Холокосту и Сталинскому ГУЛАГу. Изображение трагедии еврейского народа на полотнах потребовало своего логического продолжения в Слове.

Из душной мякоти библейской пыли
бредущих ног за старцем Моисеем
по выжженной пустыне Иудейской,
возьму индиго с бледным фиолетом
и в черный смрад клубящихся дымов,
в блевотное исчадье Орадура,
печей Освенцима и Бухенвальда
в благоговейной немоте я возложу.

Портьер бордовых бархатный пожар
я не возьму с фракийского пурпура,
Его дадут мне красные ручьи
и реки крови моего народа.

Из вспоротых аорт вселенской Катастрофы
я алый цвет возьму на кончик кисти,
И в эту никогда не сохнущую магму
шматок подброшу сердца своего.

Туберкулёзный стон ультрамарина
возьму я от теней ГУЛАГовских бараков,
где мой отец, скрипач из Шепетовки,
играл на скрипочке Колнидрей в небесах
на всю катушку пятьдесят восьмую,
пункт шесть, вторая часть СВПШ,
Прожектора, собачий лай и вышки,
и сотни тысяч тонн невыплаканных слёз.

Я охристый возьму от горевой,
от плачущей Стены Иерусалима
и рядом положу мерцающий в ночи
цвет золотистый от миноры.
Из чёрных дыр простреленных глазниц,
из стонущей земли над Бабьим Яром,
я в Судный день от имени убитых
возьму щепоть кричащей черноты.

Затем закат я нарисую солнца,
прозрачную росу на крыльях мотыльков,
и первую звезду, и флейту в ре-миноре,
и белоснежный Талес в небесах.
Затем я нарисую тополя
и розовые хаты над водою,
и двух влюблённых, Мотэлэ и Двойру,
смотрящих на тебя, читатель этих строк.

Бывало и так, что словесный сюжет опережал живописный.

Интервал иногда достигал нескольких лет или даже десятилетий. Поэтическое слово становилось дирижёром музыки на холсте и в тоже время комментатором изображения. При этом могли не совпадать , и даты, и названия, и другие словесные детали ушедшего времени с настоящей действительностью. Но главное оставалось единым и нерасчленённым - правда образа и там и там. Вот простой пример: картины на тему Холокоста я закончил в 2012 году, а вот это стихотворение, которое вы прочтёте ниже написано в 1967 году. Но для меня они единое целое. Итак, внимание:

У каждого из нас одна
Под сердцем пролегла отчизна -
Моя огромная страна,
В которой вижу суть я жизни.

Светло, возвышенно храню
Её, как Пушкина поэму,
Я землю русскую люблю
Сильней, чем тысяча Ромео.

И где б я не был стороной,
Над Бугом, Сеной иль над Вислой,
Рождённый русскою землёй.
Себя без Родины не мыслю.

Вот почему сегодня я
В пятидесятый год Советов,
Решил, что мучает меня,
Тебе, страна моя, поведать.

Не обессудь за горечь фраз,
Поверь, я в этом не повинен:
Прекрасна правда без прикрас,
Но безобразна в половине.

Когда я слышу, как юнец
Кричит еврею: "жид проклятый!" -
Я вижу древний Костенец,
Кровавым пламенем объятый.

Я вижу всю мою родню,
Расстрелянную в Шепетовке,
Слепую девочку одну,
Идущую на штык винтовки.

Когда в компании иной
Заводят разговор о Саре,
Я вижу Гитлера в пивной
В шовинистическом угаре.

Но всех страшнее тот удар.
Когда в лицо: "вас мало били..."
В моих глазах, как города,
Встают еврейские могилы.

Я вижу, как ариец бьёт
Прикладом головы евреев...
Тогда в моей груди встаёт
Святая гордость иудея,

За честь истории моей,
Что без вины была повинна,
За слёзы старых матерей,
За их суровые морщины.

За страх, за вечную нужду,
За плеч усталую согбенность,
За ту святую доброту,
За ту земную человечность.

О, нет! Ещё он не убит,
К чему скрывать - он полон силы,
Последний тот антисемит
В коммунистической России.

Надвинув кепку до бровей,
Бредёт по Русской он планете,
Заходит в мрачный Мавзолей,
Стучится в двери райсовета.

Мелькнёт он "умною" строкой
В ином профессорском трактате,
Иль за бревенчатой стеной
В оскале древнебородатом.

В домашней ссоре может он
С любимых губ жены сорваться,
Иль нецензурнейшим словцом
Под "демократа" расписаться.

Он может в метрике своей
Сменить свой род, происхожденье.
И счастлив тем, что не еврей
Уже теперь "со дня рожденья".

Но, если грянет трудный час,
Такой, забыв прочесть и совесть,
Не только нацию предаст,
Тебя предать, Россия, сможет.

Как говорят, ни взять, ни дать.
Но я скажу тебе по праву,
Поверь, страна, не занимать
С тобой нам имена и славу.

Неважно, русский ли, мордвин -
От человека не убудет:
Свою бы нацию любил,
А нация тебя полюбит.

Вот почему, как на парад,
Раскрыв торжественно знамёна,
Идёт еврейский мой отряд
В передовой земли колонне:

Михоэлс, Эренбург, Кольцов,
Минухин, Бабель, Ойстрах, Райкин,
Ботвинник, Фальк, Маршак, Светлов,
Спиноза, Гейне, Чарли Чаплин.

Здесь Левитан и Рубинштейн
В прекрасном полнозвучье красок
Здесь рядом пастернак, Эйнштейн
О чём-то спорят с Карлом Марксом.

Рамбам, Бернстайн и Мендельсон,
Бен-Гурион и Роберт Фишер.
Не имена, а сладкий сон,
Который раз в столетье видишь.

Забыты те, уж нет иных
В моей седеющей колонне.
А сколько Иткиных живых
При жизни мы ещё хороним.

Пускай нам вслед смотрела смерть,
Мы шли под пули фарисеев.
И всё-таки имён не счесть
Бессмертной нации евреев.

А я от имени отцов,
Кто пал под стенами Рейхстага,
Готов идти на подлецов,
Как шёл Давид на Голиафа!

Осенью 2012 года руководство еврейской общины обратилось ко мне с предложением создать эскиз памятника Соло Бейну, еврею, директору гимназии для слабоздоровых детей в городе Белиц, который повторил бессмертный подвиг Януша Корчака, погибшего в газовой камере фашистских изуверов вместе с малолетними детьми. Помня о замалчивании моих работ, созданных ранее (серия полотен на тему Холокоста и проект храма "Звезда Давида"), я уже был готов отказаться от предложения, но внутренний голос моего "кочегара" сурово возразил: -Ты не должен обижаться на своих еврейских обывателей. Поверь, им ещё воздастся за всё. Ты должен перешагнуть через свою обиду и стать выше чиновничьего равнодушия к себе. Помни, что тебе завещал Марк Шагал. Твори. Бог всё видит!"

И я повиновался внутреннему голосу: эскиз памятника был создан и позже одобрен администрацией города Белиц. Не скрою, мне было приятно узнать, что монумент решили поставить не во дворе гимназии, откуда фашисты увели Соло Бейна и детей на казнь, а, учитывая эстетическую и нравственную выразительность предоставленного эскиза, возвести памятник в центре города. Но вот прошло три года, а монумента как не было, так и нет. Мне объяснили, что всё дело в финансировании. Но решение вопроса есть, оно простое, как дважды два: всего и надо найти мецената, который приобрёл бы у меня несколько жанровых картин, пейзажей и натюрмортов, чтобы с лихвой покрыть затраты на сооружение этого памятника. Но в ответ - гробовое молчание.

Но что мне делать, если в последнее время я всё чаще и чаще задаю себе вопрос: а может, не следовало тебе покидать Россию, не сглупил ли ты тогда, когда принял решение уехать в Германию? Вспомни свои памятники, погибшим в Отечественной войне и советским воинам в Афганистане (один в Софрино, другой - в Пушкино), ведь они были возведены благодаря финансированию из госбюджета и в короткое время. У тебя что, были какие-либо проблемы с этим? Там, в России, любая скульптурная мастерская по ритуальным услугам за один месяц спокойно, без напряжения смогла бы его возвести.

А другой голос, скорее подголосок, шепчет мне: - Раскрой свой поэтический сборник, вышедший в Москве в 1973 г. и прочти стих. Хочешь, я напомню тебе его?

- Хочу, - отвечает во мне мой "кочегар иллюзий"

- Тогда слушай:

Понемногу друзья улетают
В страны дальние и края,
Покидают меня, покидают,
Как слепого поводыря.

Их над миром несут Каравеллы,
И в зрачках одиноких друзей
Белый росчерк высокой новеллы
Провожающих журавлей.

Я сжимаю виски в ладони
И по памяти босиком
В детство, в травы где рыжие кони
Чутко дремлют над большаком.

Я хочу в ту далёкую ясность,
К тем истокам чистейшим прильнуть,
От которых и лад и неладность
Начинают у сердца свой путь.

Я хочу осознать, соизмерить,
Что же сталось с моей страной,
Почему пол-России евреев
Вдруг пошла от страны стороной?

Где, в какие года мы веру,
На каких перегонах судьбы
Расстреляли, как высшую меру,
По капризам жестокой борьбы?

Почему от Москвы и до Риги,
Словно Страшный пройдя свой Суд,
Всюду, всюду еврейские лики,
Как надгробия грусти, плывут?

Неужели над нами те громы
Не оставили в памяти след,
Черносотенные погромы
На прогаре недожитых лет?

Сколько падало нас, но не пало
В той заснеженной стороне.
Что-то грело ведь нас, согревало
В Магадане и в Колыме.

Пели тихо мы все "Баргузина",
А звезда, как шматок сургуча...
На парадных штанинах грузина
Два кровавых текли ручья.

Он раскуривал медленно трубку,
И хмелел его мрачный взгляд,
И всё чудились "гению" будки,
Будки, вышки, охранный наряд.

Он бы проволокой пол-отчизны,
И пойди отыщи, чья вина,
Вот тогда бы еврейские жизни...
Но война помешала, война.

И вставал есаул над страною -
Им оболванною страной,
И вставала Россия войною
На последний решительный бой.

Шли славяне, татары, евреи,
Вся великая Русская рать
На фашистские шла батареи
Ради жизни землян умирать.

И не ради посмертной славы
Нам вести тот положено счёт,
Но еврей был тем первым самым,
Кто закрыл своей грудью дот.

Бабий Яр, Бухенвальд - не музеи,
А бессмертная память времён.
И как реквием - слёзы евреев,
И как месса - прощальный стон

Не считаю слова я в молитве,
Но скажи мне, страна, отчего
Среди всех убиенных в той битве
Моих братьев больше всего?

Отчего, как распятье под током,
Стынет трупик мальца на стене,
Что за год до войны в Белостоке
Был последним рождён в семье?

Что успел сотворить он, бедовый,
За три года неполных своих
Чтобы в этой войне бредовой
Выпить полную чашу других?

Неужели всё это не помнится,
Почему ж, одолев воронье,
Ты, страна, на родной околице
Допускаешь опять враньё?

Неужели страна не устала
Ты шагать от беды к беде,
Неужель одного Мандельштама
Не хватило тогда тебе?

Может, это мне всё пригрезилось
И страна здесь моя не при чём?...
Был аршин, да линейкой мерилось,
Лес летел, и деревья при нём?

Скажут мне: "Ну, конечно же, были
Перегибы, издержки и ложь.
Но ведь Братск и Ангарск возводили,
И от этого ты не уйдёшь".

Нет! Не мажу я, честное слово,
Черной краской России добро!
Как не спутаю я с половой
Добрых делом золотое зерно.

Но встаёт в моей памяти дело
Ленинградских, московских врачей.
И опять вместе с шапкой слетела
Рабиновича жизнь в Енисей.

И трещали опять газетёнки,
Вторя букве центральных бумаг,
Побасёнки свои, побасёнки,
Что Борис Пастернак наш враг.

Мы гудели о равенстве, братстве,
Но не грела Россию шинель,
Та, в которой сквозь братство и рабство
Уходил из Москвы Даниэль.

Гинзбург, Тарсис, Синявский, Васильев...
Ну, скажи мне, Россия, где
Ты отыщешь такое насилье
И недремлющий взгляд КГБ?

Неужели история снова
Ничего не напомнит живым?
И кричит поколение новых:
"Убирайтесь в Израиль, жиды!".

"Убирайтесь!" - кричат на заводах,
В институтах, больницах, цехах.
И над ними опять хороводит
Бровеносец в потёмках, ЦК.

С кафедральных подмостков быта
Трижды русский и трижды родной
Злобный абрис антисемита
Поднимается вновь над страной.

Мне его не убить. Я знаю.
Вдруг поймёшь существом своим -
Просто рухнула связь живая
Между домом и сердцем твоим.

Просто рухнула связь поколений,
На которой всегда воздвигал
Дух природы свой страждущий Гений,
Свой двойник - земной идеал.

Мир устал от затасканной песни
Пятилеток, цитат и дат.
Загнивает в космической бездне
Лепрозорный отчизны отряд.

В бездуховной лежим трясине,
Киль гниёт, паруса, фонари.
Соловьи над моей Россией
Умирают от рака крови.

Нам бы доктора звать на раны,
Но ушли мы давно от врачей...
Слово, Слово от Иоанна
Позабыла страна палачей.

Нам бы правду иную и чище,
Нам бы окна раскрыть в кислород.
Нам бы высшую мысль, а не свыше.
Но на мысли у нас недород.

Вот тогда, как удар, как расплата,
Как вселенский надрывный крик,
На критической точке распада
Поднимает еврейский свой лик.

Встанут новые дали и будни,
Но одно я сказать не могу:
- Хуже вам, чем сегодня, не будет
На далёком том Берегу.

На своём бы хребте и шее,
На последнем гуденье аорт
Я бы всех вас, родные евреи,
В Шереметьевский аэропорт.

Остаюсь я пока. Ведь не даром
Терпелив был мой Ближний Восток.
Кто-то должен и к Бабьему Яру
Приносить поминальный цветок.

Понемногу друзья улетают
В страны дальние и края.
Покидают меня, покидают,
Как слепого поводыря.

Я бреду по столичным аллеям
И хриплю в реактивную ночь:
- Будьте счастливы там, евреи,
За меня, за отца и за дочь.

Будьте счастливы добрым делом,
Доброй птицей над вашим окном,
Добрым духом и добрым телом,
Добрым хлебом и добрым вином.

Будьте счастливы нашей верой
И за тех, кого нет в живых,
Мой собрат, мой романтик верный,
Ты за них проживи, доживи.

Над тобой простирается вечность,
Как библейский, загадочный стих...
Так сумей же ты всю человечность,
Как еврейство, в груди пронести.

Знаю я, что хребты не пройдены,
Есть и будут обвалы века...
Человек, обретающий Родину,
Обретает судьбу Человека!

- Ну что скажешь? - спрашивает "кочегар иллюзий" меня.

- А что здесь говорить, - отвечаю я. Последние две строчки этой баллады остаются одним из главных нравственных выводов прожитой мной жизни. Но, говоря откровенно, если бы не немецкая медицина, её высочайший уровень, я бы давно вернулся в Россию.

- Я чувствую, что эта тема для тебя болезненна. Хорошо, давай вернёмся к твоему творчеству. Что ты создал в последнее время?

- После создания эскиза Памятника в городе Белиц я приступил к написанию живописной серии "Великие, знаменитые и известные евреи мира", которая явилась финальной, завершающей главой в моей многосерийной "Одиссее". Конечно, у меня имелись портреты знаменитых евреев мира и моих родных людей, написанные в разные годы. Но это было небольшое количество работ, по-моему, где-то 15 - 20, не более того. (Без учёта жанровых картин на еврейские сюжеты). Библиографических первоисточников было предостаточно: Библия, еврейские энциклопедии и словари, художественная литература, еврейские газеты, выходящие в России и Германии, непосредственные встречи с известными деятелями культуры, искусства и науки, интернет. Меня, естественно, прежде всего интересовала судьба моих будущих персонажей. И здесь, подчёркиваю ещё раз, неоценимую роль сыграла мировая литература. Для меня это было важно ещё и потому, что к каждому живописному портрету моего героя я должен был приложить и его биографию.

(Кстати, один весьма любопытный факт. Первичным, едва ощутимым толчком к созданию этой серии послужил старинный, толстенный фолиант в кожаном переплёте "Знаменитые евреи", изданный аж в 1904 году еврейским благотворительным Обществом гор. Казани, как ответ на поднимающуюся в России волну антисемитизма. Книга была мне подарена академиком Румером в новосибирском Академгородке в 60-ые гг. Прошлого века. Но мой "мозговой кочегар" почему-то посчитал, что его носителю, то бишь мне, необходимо прожить на земле ещё около пятидесяти лет, прежде чем сделать эту книгу одним из главных моих первоисточников. Хотя, признаюсь честно, что на протяжении прошедших лет я неоднократно перелистывал её страницы и внимательно читал биографии её персонажей. Например, именно из этой книги я узнал отчество Карла Маркса. Ведь у него был папа с еврейским именем. А вы, мой далёкий читатель, знаете отчество Маркса? Не знаете? Тогда - подсказываю - Мордехаевич. Ну, это я так, к слову).

По ходу работы я, естественно, строго выстраивал место в так называемой "иерархии" каждого персонажа серии. Так постепенно возникали портреты апостолов, пророков, святых, гениальных учёных, мыслителей, лауреатов Нобелевской премии, выдающихся военачальников, политических деятелей, Героев Советского Союза, космонавтов, артистов театра, кино, балета, писателей и поэтов, меценатов, финансистов, великих спортсменов и т.д. Но чтобы у людей не сложилось превратного , неверного впечатления, будто художник по своему субъективному представлению поставил того или иного персонажа не на свое место в списке, я использовал принцип алфавита. К примеру, Ван-Дамм шёл по списку перед Майей Плисецкой, затем Сталлоне, после него Чарли Чаплин и т.д. Полагаю, что такой подход с моей стороны является вполне корректным и уважительным по отношению к моим персонажам.

При написании портретов я строго соблюдал принцип Галахи: только тот еврей или еврейка могли стать моими персонажами, у которых матери были еврейками. Например, как бы мне ни хотелось того же Владимира Высоцкого поместить в серию "Великих евреев", но галахический принцип не позволил мне этого сделать - мама у него была не еврейкой. А папа, как говорится, не в счёт.

Создавая образы библейских пророков и мыслителей, я писал их, как правило, опираясь на живописные и скульптурные первоисточники, созданные великими мастерами древности, эпохи Возрождения, нового и новейшего времени. Здесь "отсебятина" была просто недопустима. Конечно же, речь не идёт о каком-то внутреннем зажиме, так же как и об абсолютном диктате авторитетов прошлого.

Мои "Знаменитые евреи" - это прежде всего живописно-образный диалог со зрителем. Как это ни странно и парадоксально прозвучит, но я считаю, что монолога в литературе, а тем более в живописи нет и быть не может. Термин "монологический роман" - это выдумка недалёких литературоведов и критиков. Если вдуматься, то Слово и появилось как неодолимая потреба через определённое чередование звуков обратить внимание другого или других. То есть дать о себе весть, соединить свою весть со другими. А соединение "СО" и "ВЕСТЬ" рождает СОВЕСТЬ. Иначе совесть и породила слово. Монолог - это нечто совсем другое. Человек монолога - это говорящий, а не слушающий человек. Другими словами, монолог - это кантовская "вещь в себе", ибо "я" здесь главенствует над "мы", "они". Выражаясь образно, монолог - это закупоренное вино в бутылке, а диалог - это тоже вино, но разлитое в бокалы других людей.

А если пойти чуть дальше в наших размышлениях, то мы вдруг обнаружим, что религия - это religare - связь человека с другим человеком, народами всего мира, вне зависимости от времени его проживания - идёт ли речь о прошлом, настоящем или будущем.

И вдруг я слышу голос "кочегара мозговых иллюзий":

- Гойя за свою жизнь написал около двадцати автопортретов. Об этом ты можешь подробно узнать у своего друга Юрия Карякина. Ответь мне, его автопортреты, что это - диалог или монолог?

- Конечно, диалог. Его автопортреты - весть другим. Без общественного адресата они просто не были бы созданы. Любой творец никогда не творит "в стол". И неважно, что его натурой может быть он сам.

Важно - через себя к другим. Огромнейшая, невосполнимая трагедия для писателя, поэта, художника, если на его произведения диктатура власти наложила табу. Вспомни, сначала Бог вступал в беседу с избранными людьми. Затем это общение стало более широким, более распространённым. И происходило оно через Апостолов. А затем, ещё позже - через Библию, Талмуд, Коран. А затем ещё дальше по спирали времени, ретрансляторами Слова Божьего становятся Всемирная Церковь и её Святые, вне зависимости от того, Моисей ли это, Христос, Будда или Мухаммед. И, наконец, искусство, и в первую очередь живопись и литература, становятся "едва ли не главным секуляризированным переводчиком Слова Божьего" (Ю.Ф.Карякин).

Язык художника по своему содержанию является общечеловечным. Поэтому, создавая свою галерею "Знаменитые евреи мира", ты обращаешься не только к евреям своей страны, но и к всему еврейству земли. Более того - ко всем людям планеты, вне зависимости от их вероисповедания, национальности и культуры.

Неукоснительным правилом стала для меня при работе над каждым портретом абсолютная достоверность изображения прижизненному оригиналу. Нет, речь здесь шла не о натуралистическом принципе "точь-в-точь", о так называемом фотографическом, стопроцентном калькировании натуры на полотне. Главная суть заключается в образном подходе, отсутствие которого убивает живое письмо, т.е. живопись. Для меня очень важно было раскрыть прежде всего духовную, глубинную сущность моего героя или героини. Вот почему я тщательнейшим образом штудировал время, биографии и неповторимость каждой индивидуальности. Конечно же, я придавал большое значение подготовительному рисунку, неоднократно вспоминая слова Микеланджело: "Рисунок, который иначе называют наброском, есть высшая точка и живописи, и скульптуры, и архитектуры. Рисунок является источником и душой всех видов живописи и корнем всякой науки".

За два с половиной года с момента, когда я приступил к созданию своей серии, и по сегодняшний день я написал 2763 портрета "Знаменитых и великих евреев мира". Без ложной скромности могу уверенно заявить, что я не знаю ни одного художника в мире, который создал бы такое количество портретов. Ни од-но-го! Когда я рассказал об этом главному раввину России Шаевичу А.С., он заявил, что выдвинет мою кандидатуру на соискание Нобелевской премии. Не скрою, мне было приятно услышать об этом.

Я отдаю себе отчёт, что количество моих еврейских персонажей бесконечно. Фактически каждый новый день , месяц и год открывает новые имена. Я понял, что оказался в плену, а точнее - в ловушке у моих героев. Практически это были уже своего рода наркотическая зависимость. Нужно было поставить точку. Что и было сделано.

- Ответь, - шепчет мой "кочегар мозговых иллюзий", - возможно ли такое огромнейшее количество работ экспонировать в одном помещении? Может ли обычный, нормальный человек воспринять пусть даже не половину, а одну треть такого количества? Даже 150 - 200 работ? Да у него кишмиш образуется в мозгах. Что скажешь на это?

- А что здесь говорить? Всё верно подмечено. Такой же вопрос мне задал Шаевич. Я тогда ему ответил:

- Все эти портреты и биографии к ним должны составить многотомное издание книг-каталогов. Например. 1-ый том - "Пророки, мудрецы и выдающиеся раввины мира"; 2-ой том - "Великие ученые, лауреаты Нобелевской премии"; 3-ий том - "выдающиеся писатели, поэты, критики" и т.д. А вот сами портреты можно экспонировать на постоянных или передвижных выставках в разных городах России и мира. Но каждая экспозиция должна быть строго регламентирована родом деятельности представленных персонажей , которые должны быть обрамлены.

Что касается самих книг-каталогов, то их можно направлять по предварительной договорённости в различные синагоги, еврейские общины (гемайнды) и еврейские культурные организации России, Европы, мира. (К примеру, в одной только Германии 70 синагог и еврейских общин. А сколько их в России, не говоря об остальном мире? Стоимость одного тома будет равна примерно около пяти тысячам рублей. Вырученная денежная сумма будет просто астрономична). Конечно, не всякая синагога сможет оплатить десятитомник. Тогда пусть он будет передан ей в дар. Сейчас для меня самое главное - найти спонсоров, меценатов, которые смогли бы профинансировать издание "Великие, знаменитые и известные евреи мира", а затем организовать пересылку этих книг по конкретным адресам. Считаю, что их труд должен быть вознаграждён с лихвой по мере реализации многотомников. Больше того, их имена (или имя) должны быть указаны на первой странице каждого тома. Таким образом, их имена и добрые дела войдут в историю мира и останутся в сердцах их потомков навечно.

Когда о моём плане узнал Адольф Соломонович Шаевич, он воскликнул:

- Да вы, Илья, станете миллионером! На что я ему тут же ответил:

- Ни одной копейки я не положу в свой карман. Не имею права. В противном случае меня не поймут на небесах души моих родных, убиенных в Бабьем Яру. Все вырученные деньги от реализации этих книг должны пойти ветеранам войны, которые проливали свою кровь на полях Великой Отечественной войны за нашу жизнь. И не только ветеранам, но уже и детям войны. Такова моя воля. И сказано в Талмуде: "Кто спасёт одну жизнь - спасёт целый мир!" (Мишна, раздел Санхедрин). И добавил:

- Мое лишь то, что не успел я
Отдать другому на земле!

Уже на выходе из кабинета Шаевича, повернувшись в дверях к нему, произнёс свои строчки:

Вот истина простая, как безумство,
Вот правда нашей жизни болевой:
Судьба тогда становится искусством,
Когда искусство сделалось судьбой!

Стоял февраль 2015 года

Илья Клейнер

Библиотека » Илья Клейнер. Избранное.