|
|
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ ТЕРРОРИСТ
Роман моего друга Александры Кацуры "наброски к теории чудес" вряд ли можно назвать романом в общепринятом, расхожем смысле. Во всяком случае, он уже точно не попадает под классические традиции русского романа ХIХ века с его морализаторством, тончайшими психологическими нюансировками, с чётко прочерченной сюжетной линией. Мощнейший полифонизм повествования на вершинах своего экстрима напоминает грозные раскаты "Героической симфонии" Бетховена и "Нибелунгов" Вагнера, он может нервно, судорожно взорваться атональностью Шенберга, при этом, под влиянием какого-то занебесного дуновения поэтического ветра вобрать в себя нежнейшую мелодию моцартовской скрипки. Тогда перед нами трель соловья в оправе Фаберже. Что касается живописной параллели, то автор уже на первых страницах даёт недвусмысленную подсказку читателю, говоря об "одинокой свече белой китайской сосны" и "видениях Таможенника Руссо или сюрреалиста Ива Танги". Я бы сюда присоединил Сальвадора Дали и Франсиско Гойю. Именно этих двух художников, когда автор поднимает сложнейшие вопросы человеческого бытия в свете новейших достижений науки и техники, глобальных катаклизмов, сотрясающих нашу планету на протяжении двух последних веков. Сакраментальные вопросы, мучающие отечественную литературу - кто виноват и что делать? - решаются автором в свете понимания личности и истории, веры и неверия, добра и зла, любви и ненависти, смысла жизни и суетности быстротекущего бытия. Через лабораторию Кройфа автор ведёт за собой читателя в нутро вселенского интеллекта, он размышляет о биоавтоматах, об искусственном разуме, о парадоксе знания и познания ("Чем больше я знаю, тем меньше понимаю"), о Времени и Пространстве Эйнштейна, возносящих человеческую судьбу и её представления о себе в необозримые космические вычеты и низвергающие её в печи современных Освенцимов и Орадуров. Автор мучительно размышляет над вечными проблемами бытия, о всё увеличивающемся драматическом разрыве между культурой и цивилизацией, о кризисе мирового духа, о глобальных экологических потрясениях, о судьбе целых народов в контексте исторического развития и собственного осмысления. Вот всего лишь одна небольшая цитата:
" ...русские могут позволить себе любое сумасбродство. Захватывать бескрайние земли и спокойно терять их. Убивать своих царей и молиться на убийцу. Возводить храмы, взрывать их, а потом отстраивать вновь. Рождать гениальных писателей и издеваться над ними. Травить своих ученых. Сажать в тюрьмы самых умных конструкторов. Создавать мощное государство, а потом раскачивать его , с пьяным ухарством наблюдая - устоит или нет. Это потрясающий удивительный и очень опасный нарез. Мы частенько посмеивались над ним. Боюсь, зря. Похоже, Господь опекает их. Как и евреев. Именно отсюда такая смесь жертвенности и ликования. Читайте пророка Исайю".
И вот здесь мне хотелось указать на одну особенность авторского письма моего друга. Писатель Кацура, поэт Кацура, философ Кацура ведёт свою строку - мыслеобраз точно так же, как рука гениального художника Павла Филонова; тщательно выписанный миллиметр красящего вещества на полотне ведёт за собой другой соседний миллиметр, проецирует его структуру, и так до полной "сделанности" всего изобразительного ряда. Другими словами, всеобщая гармония живописной симфонии складывается из внешней гармонии каждого отдельного пигмента, здесь рука опережает логику мозга, хотя сознание художника изначально опережает общий замысел, его фигуративную конструкцию. Такая внутренняя логика правдописания присуща вообще всем великим мастерам красоты. Достаточно вспомнить Льва Николаевича толстого, который на вопрос: Почему Анна Каренина в конце романа бросилась под поезд?" - ответил: "Я этого не хотел, так захотела моя героиня" (привожу по памяти). Так и у моего друга Александра - сюжет спонтанно, непроизвольно складывается из отдельных фрагментов, взаимосвязанных верховной мыслью автора, но при этом они имеют автономную самобытность. Например, у Вольтера Скотта герой его на пятой странице будет точно знать, что произойдёт с ним на тридцатой странице. Герои Александра Кацуры непредсказуемы. Их жизнь подобна течению реки: проистекание водной массы обусловлено всем её ходом, а вот её береговые завихрения, буруны или плавность зависят от поверхностей самого дна, от характера русла. Зачастую эти авторские завихрения настолько самоценны и прекрасны в своей внутренней фрагментарности, что хочется выделить их в самостоятельные философские эссе или поэтические откровения. Вот так часто тот или другой драгоценный фрагмент из произведений великих мастеров живописи наши "веды" выделяют графической рамкой, чтобы обратить наше внимание на их удивительную красоту.
Для меня бесспорно, что в этой книге основным действующим персонажем является МЫСЛЬ как таковая, самовыражение автора. Ещё проще - его ALTER EGO. Именно МЫСЛЬ в её чистом, незамутнённом виде. Герои полифонического повествования просто выговаривают мысли автора, сталкивая их друг с другом, опрокидывая или вознося на бескрайние глубины и высоты авторского замысла. Скажу по секрету, по большому счёту, автор при желании мог спокойно обойтись и без них. Писатель сознательно не прописывает их характеры, беглый набросок - контур натур скорее напоминает стремительный росчерк графики Пикассо, нежели выписанные со всем реалистическим тщанием портреты того же Репина. Здесь вы не найдёте "типичного героя в типических обстоятельствах", как у Диккенса, Тургенева или Куприна. Герои как будто и говорят свои слова, но если внимательно вчитаться, то слова - их, а вот мысли - мысли самого Александра Кацуры. Вот почему "Наброски" есть своеобразная автобиография мыслей писателя. И в этом плане мой друг является продолжателем самого субъективного писателя в истории мировой литературы Фёдора Михайловича Достоевского, который списывал своих героев с ... себя. Если же мы пойдём дальше, то увидим, что "Наброски" по своему сложному полифонизму, по своей диалогической многомерности спустя полстолетия удивительнейшим образом параллельны роману Бориса Пастернака "Доктор Живаго".
Да, история уже не та, герои не те, но мир, его судьба, его острейшие проблемы и вопросы всё так же волнуют нашего автора. Смотрите, что мы находим у Пастернака. Его герой Юрий Живаго "снова думал, что историю, то, что называется ходом истории, он представляет себе совсем не так, как принято, и ему она рисуется наподобие жизни растительного царства... истории никто не делает, её не видно, как нельзя увидеть, как растёт трава. Революции производят люди действенные, односторонние фанатики, гении самоограничения. Перевороты длятся недели, многие годы, а потом десятилетиями, веками поклоняются духу ограниченности, приведшей к перевороту, как святыне".
А вот что мы находим в "Набросках". Всего лишь маленький отрывок из беседы двух героев:
Пайк: - Красных бригад тоже отбрасывать рано. Эти типы опять активизировались. И, похоже, спелись с некоторыми ретивыми исламистами. Трудно поверить, но это так.
Флойд: - Мне не трудно. Я эту публику знаю давно. (Чувствуете сценарный ход диалога? - И.К.)
Пайк: - Знаешь, как в Италии они нынче себя ещё величают? Борющаяся коммунистическая партия.
Флойд: (с улыбкой знатока). Идеи Маркса, Грамши и Мао живут и побеждают?
Пайк: - Не уверен, что они помнят, кто такой был Маркс. Иным милее Троцкий. Или какой-нибудь современный демагог...
И чуть дальше:
Флойд: - Мне ведь довелось в своё время помочь французам поймать Карлоса Шакала.
Пайк: - Ого!
Флойд: - Мы гонялись за этим деятелем по всей Европе, а настигли в Судане. Тогда это был в мире. Террорист номер один. Однажды он украл одиннадцать министров иностранных дел из нефтяных стран . Загнал всех в самолёт и чуть не угробил.
Пайк: - Крутой парень.
Флойд: - Крутой. Крови на нём!... Знаешь его настоящее имя?
Пайс: - Не-а.
Флойд: - Забавное. Настоящее его имя было Ильич. Это русское имя. Соображаешь?
Пайк: (почёсывая череп) - Ну и ну.
Флойд: - Полное его имя - Ильич Рамирес Санчес. Сын венесуэльского адвоката-коммуниста. Второго его сына звали Владимир. А третьего - Ленин. Улови логику папаши? Звучные имена выбрал для своих отпрысков этот законник. Ну и сынки вышли хороши, один другого стоит. Этот Ильич, между прочим, в молодости учился в Москве. Во времена "империи зла", как её называл наш Ронни.
Пайк: - Рейган?
Флойд: - Ну! Официально парень изучал в тамошнем университете физику и экономику (Университет дружбы народов. - И.К.) Но чему его учили на самом деле? Догадаться нетрудно. Не университет, а шпионский рассадник..."
Всего лишь маленький штришок, но какая поразительная сопряженность двух эпох в их авторском осмыслении. Если Пастернак через своего главного героя Живаго как бы отстранён и отстранён от читателя, он словно зависает над ним, как горный орёл над вершиной скалы, то Александр Кацура, напротив, занимает наступательную позицию, он вплотную подходит к читателю, он почти сливается с его заснежено-промозглым сознанием, бросая в его котлован раскалённые мысли своего воспалённого мозгового огнива.
По большому счёту Александр Кацура есть прекрасный провокатор, интеллектуальный террорист. Смотрите, какого напряжения достигает его мысль через несколько страниц:
Флойд: - А мерещится мне по ночам, если хочешь знать, что-то необычное. Некий серийный маньяк нового образца, который вооружается не ножом, не помповым ружьём, не десятью фунтами пластида, а самым современным компьютером, лучше сказать - сливается с ним в экстазе. И начинает мочить публику по новой технологии, сжигая души каким-нибудь виртуальным приёмом - уже не десятками и не тысячами... не зная даже, какие тут могут быть цифры. Миллионы? Миллиарды? Что у него на уме? Какие фортели готовит нам этот новый мир? Мир безверия, озлобленности и безумных технологических чудес...
Пайс: - Да, всё перепуталось- фашистские денежки, остатки коммунистического золота, исламские нефтяные доллары, кокаин, героин, конопля... Спецслужбы транснациональных корпораций. Нефтяное лобби. Одуревшие евразийские геополитики. Разочарованная, затаившаяся Европа со своим раздутым евро. В этом клубке концов не найти..."
Разрывается привычное пространство представлений. Автор конструирует новое. Всепоглощающее пространство мысли в "Набросках", её сверхмощный интеллектуальный диктат нивелирует подчас собой живую характеристику персонажей. Вспомним тех же Раскольникова, Неточку Незнамову, князя Мышкина... Хорошо это или плохо? Как посмотреть. Под каким углом. Во всяком случае, "Наброски" для меня являются свидетельством появления действительно "нового романа" начало нового века. Для меня сие неоспоримо. И здесь не надо упрощать, связывая роман моего друга с так называемым "новым романом" в лице таких господ от литературы, как Незнанский, Сорокин, Маринина, Донцова, Устинова и К*. Фантасмогория, детективные коллизии, философские сентенции, острейшие социальные и научные проблемы "Набросков" ничего общего не имеют с денатурированным эрзацем этих временщиков от литературы. В отличие от безнравственной похабени в лакировочной упаковке, роман моего друга требует огромнейшего умственного напряжения со стороны читателя. Перефразируя того же Пастернака, хочется воскликнуть:
Не спи, не спи читатель,
Не предавайся сну.
Больше того, скажу почти кощунственное. (Да простит меня мой друг). Его "Наброски" как явление действительно "нового романа" являются показателем кризиса традиционно-европейского романа, началом зарождения "интеллектуального романа" уже нового поколения людей. Да, его сюжетная линия разворачивается в пространстве нашего времени, хотя и может уходить в дохристианскую эпоху, во времена римских императоров, в мрачные годины фашизма и сталинизма. Но траектория самой мысли автора необозрима, она может возноситься в такое запределье, которое не возьмёшь с наскоку, ни микроскопом, никакой сверхмощной фантазией наших учёных-материалистов, ни даже - прошу быть понятым правильно - традиционным мировым религиозным сознанием. Стрела мысли Александра Кацуры берёт своё начало в его философском и научном осмыслении действительности, в его энциклопедической образованности, а вот своё оформление, свою эстетическую настоятельность находит в поэтическом вдохновении. Именно соединение философской спирали и поэтической безбрежности, конечности рацио и бесконечности иррационального и выделяют это творение на фоне современной словесности. С наскока, с первого раза не возьмёшь это сочинение: от читателя требуется не только определенная умственная подготовка, интеллектуальная база, но и желание погрузиться в мощнейший поток сопереживания, который по существу и является в своей поэтической необозримости исконной центробежной направляющей размышлений автора.
Скажу больше, мне порой кажется, что Александр Кацура есть какая-то волшебная проекция старика Сократа, который шагнул через две тысячи лет от базарных площадей Афин а наше время и своими мучительными вопросами, утверждениями, сомнениями будоражит, приводит в неосознанное напряжение интеллектуальное поле современности. В пятом веке до новой эры этого мудреца меньше всего волновали вопросы о природе, о космосе, о богах или стихиях. Сократ вопрошал своих собеседников о человеческой добродетели, справедливости, счастье, об уме, душе, о предназначении человека. Не случайно Цицерон отметил, что мудрец Сократ свёл философию с неба на землю. А вот Александр Кацура, ставя судьбу человека в эпицентр мироздания, через две с половиной тысячи лет соединяет человеческую душу с тайнами вселенной, с грозными катаклизмами постиндустриального общества. Но он так же, как и Сократ, не издевается , не злорадствует над собеседником, он тихо печалится и сокрушается. Как и для Сократа, так и для моего друга, постоянное, непрерывное размышление является сутью человеческого присутствия на земле. Но если Сократ постоянно сомневается в окончательной истине, то Александр Кацура более точно актуализирует проблемы моральных качеств ума и само нравственное место человеческой судьбы в подлунном мире. Отсюда - одновременно рефлексия его героев и твёрдая убеждённость, точка с восклицательным знаком и вопрос и многоточие.
Мыслеобразы моего друга настолько безбрежно, что им подчас не хватает места в сюжетной канве повествования, и тогда автор избирает редкоземельный приём - он выносит свои размышления в продолжение романа, в конец книги, тем самым заставляя читателя продолжить "умственную одиссею" в пределах совершенно самостоятельных культурологических островов - материков "интеллектуальной ойкумены". Посильна ли такая прогулка современному читателю? Полагаю, что большинство - нет. Войти-то он войдёт в эти дали, да вот подняться на скалистые уступы вряд ли сможет: внутренней амуниции не хватит, да и традиционная леность, напичканная современной окололитературной похабенью, не позволит. Не у всякого Гёте есть свой Эккерман. И, тем не менее, автор надеется, что некоторые, пусть ничтожное меньшинство духовных неуёмышей всё-таки одолеют себя и поднимутся вместе с ним к сверкающим вершинам его нетрадиционной мысли.
В этом смысле "Наброски" являются сложнейшим сочинением - эпопеей, в которой монологическая форм, заключённая в диалогическую раму, является монополизирующей. Фактически перед нами есть монолог - исповедь современного мыслителя, но отданная в разные гортани своих героев. Почему-то припомнились слова из песни:" тихо сам с собою, тихо сам с собою!! Я веду беседу".
Да, не все одолеют эту книгу - исповедь. Но ведь когда исповедуется человек в Божьем храме, его слова слышит только один Бог. Конечно же, любое творение художника рассчитано изначально быть услышанным другими. Такова его гражданская, социальная сущность. Но в момент самого творчества настоящий, серьёзный автор меньше всего думает о гражданском адресате. Позже, в момент окончания - да, но не в процессе. Мой друг, мыслитель Юрий Карякин однажды заметил, что если его сочинения будут восприняты хотя бы одним или несколькими людьми, значит он не напрасно коптил небо. Вот почему, как мне думается, "Наброски" выпадают из современного литературного процесса России, они ещё по-большому счёту ожидают своего грядущего читателя. Известны ли истории литературы и искусства подобные случаи авторского остракизма? Известны. Печально? Да! Ибо так устроен художник, что ему очень важно, "как наше слово отзовётся?". Хорошо, если при жизни аукнется, а нет - так нет! Христос две тысячи лет тому назад сказал Своё Слово, а вот услышано Оно немногими.
Хотелось, чтобы эту книгу прочли не только избранные, но и выбранные. И в первую очередь это пожелание относится к президенту нашего государства господину В.В.Путину, который при внимательном чтении нашёл бы для себя много поучительного. Но это лишь мечты, мечты... А вот представить её на Нобелевскую премию ( о Букеровской номинации я уже не говорю) вполне уместно и заслуженно!
Если же нет, то и тогда не следует слишком огорчаться. Как говорила моя старая, мудрая мама: "Пережили Гитлера, переживём и это!" Лучше вспомним Сократа. В первом из трёх своих сражений наш молодой грек проявил такие мужество и отвагу, что получил награду, от которой ... отказался в пользу стратега и политика Алкивиада. И ничего! Кто сегодня помнит Алкивиада? А вот Сократа... Как сказал А.Твардовский:
- Не до ордена, была бы Родина с ежедневными Бородино!
И в заключение мне почему-то припомнился один эпизод из раннего детства. В пятом классе учительница литературы Екатерина Петровна Тимак читала нам Гоголя. Когда она произнесла: "Чуден Днепр при тихой погоде...", я вскочил на ноги и во весь голос крикнул:" И я так могу!" Она улыбнулась, подошла ко мне, обняла за плечи и задумчиво произнесла, глядя куда-то вверх: "Илюшенька, милый, ты только что сейчас дал определение, что такое гений. Нам кажется, что мы все можем написать, как Гоголь, а вот сказал он за всех нас один!"
Вот так и ты, мой далёкий московский друг!
Потсдам. Апрель 2015
Илья Клейнер
