|
|
ПОСЛЕДНИЙ ШАМАН
С высоты подгулявшего ангела цепочка кривоногих, маленьких людей представляла собой рваный стежок на подвенечном платье, наброшенном на степные равнины и таёжные прогалы горной Шории. Двадцать кряжистых и голодных людей на коротких и широких лыжах, подбитых снизу оленьим мехом, уже четвёртый час медленно шли к медвежьей берлоге, чтобы убить зверя. Мартовское солнце стёртым пятаком стояло над косыми скулами азиатских сопок, одаривая скудным теплом равнодушное безмолвие этого затерянного края. Дьявол ли прокрутил надо мной свою верёвку или юношеская неопытность сердца, жадного до всякого рода новизны, поставила меня в одну линию с этими людьми, не знаю. Но почему-то захотелось побывать на охоте, увидеть последнего шамана. А может быть, просто замылился в городской суете?
- Скоро? - спрашиваю я впереди идущего.
- Терпи маленько, - хрипит тот, - завалим, однако хозяина, наварим мяса, будем пить много-много горячей воды и плясать. Потом уведут тебя к себе мои дочери Кадыс и Мальгрэн, и ты будешь любить их.
- Своих мужиков, что ли, нет? - обреченно, с растяжкой вздыхаю.
- Почему нет? Есть мужики, однако. Но наши мужики - не мужики. Пропили они свою белую кровь, не могут брюхатить наших баб.
- Так отправил бы ты дочерей в город, глядишь, и судьба заладилась бы у них. По-честному оно как-то лучше!
- Так-то оно так. Да шибко не так. Если бы так, как ты говоришь, то не было так. В городе-то кто? Все наши, порченные. Прикинь-ка сюда - туда, не сходится.
Прикидываю "туда-сюда" - действительно, не сходится. Закольцованный, внутриродовой круговорот, основанный на вековых традициях, разрушая генетический фонд этого небольшого народа, сделал его слабым и малохольным. Так называемый прогресс современной цивилизации ничего доброго и оздоровляющего не принёс в этот горный край, кроме беды и порчи. К примеру, взять хотя бы то же пьянство. Кто сюда завёз спирт? Геологи и скупщики пушнины. А много ли надо хмельной отравы, чтобы уложить в лёжку или сдвинуть в дурь до прямого умопомрачения маленького шорца? Всего четверть стакана, не более. Потому что нет у него абсолютно никакого иммунитета в организме, подобного тому, что сложился у русского человека с петровских времён. Веками выстаивалась физиология природного человека здешних мест на прозрачной воде и пряном воздухе таёжного и лугового разнотравья, на целебном духе июньской сосны и кедра. И не было в нем духа спиртного.
С давнишних времён сущность отношений человека с окружающим миром была заложена в самой природе, в её естественной и разумной мере, не допускающей никакого разрушительного перебора. Хапануть, умыкнуть про запас, а тем более татьба, то бишь воровство и лихоимство считались здесь делом зазорным, паскудным и недозволительным. Например, шорец брал у реки столько рыбы, чтобы хватило всей семье пережить долгую зиму. Не больше и не меньше. Белка, бурундук, тетерев снимались с деревьев одним выстрелом. Промашки не было. Гриб по осени срезался под шляпку, но не вырывался с корнем, чтобы на следующий год на этом же месте была грибница. В урожайные годы девки и бабы шли большим и шумным кагалом по ягоду в сопровождении трёх-четырёх мужиков, приставленных к ним для охраны от лесного зверья. Ягоды всяческой в этих местах водилось превеликое множество. Здесь была и кислица, и черника, и малина, и голубика, и жимолость, и брусника. О калине, рябине или о той же черёмухе и говорить не приходилось. Другое дело облепиха или черемша, которая здесь называлась колбой и была на несколько порядков толще и вкуснее своей европейской сородицы. Чтобы найти и собрать их, требовалось пройти не один километр и затратить немало усилий. Собиралась эта вкуснятина в берестяные туески и корзины. Затем эту ягоду толкли или сушили, выставляя в прохладные сенцы или чердаки, чтобы потом печь пироги и заваривать чай на мяте и душичке. Малиновое варенье считалось лакомством и выставлялось на стол лишь по большим праздникам или шло для лечения простуды.
Да и во всём другом деле, включая ремесло и земледелие, царила суровая, но справедливая гармония взаимопонимания, которая не позволяла пасть человеку на четыре кости и оскотиниться.
Иное дело нынешние времена, вымирать стал человек. И не только физически, что само по себе ужасно, но и нравственно. И это было тем более печально, что не обнаруживалась историческая перспектива дальнейшей поступи. Единственное, что ещё как-то удерживало этот маленький народ на живительном плаву, был авторитет стариков и боязнь, почти мистический страх перед словом шамана.
Личность шамана считалась священной. В беде и радости народ шёл к шаману. Предсказать удачную охоту или погоду мог только шаман. Снять "сглаз" или другую порчу мог шаман. Ни одно событие не обходилось без него, начиная от рождения и кончая смертью человека. Одним словом, фигура шамана являла собой родовой оберег, соединение реальных и потусторонних сил, в котором сверхреальному всегда отводилась человеческая роль. Шаман не избирался и не назначался. Его власть шла из поколения в поколение по семейной линии. В исключительных случаях, когда по той или другой причине прерывалась семейная преемственность, люди просили к себе другого шамана из соседнего селения. И если шаман отказался идти к ним, то все шли к нему.
В былые, стародавние времена будущий шаман сызмальства отсылался в Тибет или во внутреннюю Монголию и там проходил долгие годы обучения и посвящения. И только спустя определённый срок, получив обет от учителей, он мог вернуться назад. Когда я попал в горную Шорию, эта традиция была сведена на нет, и шаманом мог стать практически любой человек, в котором была сокрыта и до поры не выявлена эта таинственная сила слияния с другими существами и сущностями.
И вот я иду с этими незнакомыми мне людьми убивать хозяина тайги. Но убивать-то они будут, а я что? Для них надвигающееся убийство - сама жизнь, её продление. Для меня же - смотрины жизни. Вот эта дистанция разделяла нас, и разделяла существенно.
Из задумчивости меня вывел резкий, как щелчок бича, голос: "Стой!". Все замерли, но через мгновение загоношились, сбросили торбазки, закурили трубки. "Где же берлога?" - пронеслось в голове. Как бы читая мои мысли, новоиспечённый "сват" указал заскорузлым пальцем в сторону большой кучи валежника.
- Вот туточки!
Из припорошенной снегом хвои, если присмотреться повнимательней, шёл тонкой струйкой пар, едва различимый на фоне разгорающегося заката.
- Неужели там берлога? - спросил я шорца.
- Тамочки, тамочки, - радостно закивал он мне в ответ.
От общей массы отделился человек. Весь его вид разительным образом отличался от других. Длинный седой волос был заплетён в косички, перетянутые на концах разноцветными ленточками. Вокруг шеи в несколько рядов коническими кругами спускались бусы, состоящие из каких-то странных предметов, среди которых были кости и зубы убитых зверей, пучки шерсти и белых палочек. Я догадывался, что все они выполняют роль оберега и символизируют таинственную силу шамана. Запястья рук и лодыжки ног крест-накрест были перетянуты кожаными ремнями.
Старик подошёл к берлоге и запел. Такого пения я ещё никогда не слышал. Казалось, что его голос вырастал из самой праматери, из самых глубин первобытной ткани, когда звук являл соединение животного рёва и мелодии, которая была данностью, присущей только человеку. Это заунывное и в то же время яростное сочетание животного и человеческого, выстроенное на обертонах низкой контроктавы, создавало потрясающее впечатление двойного голоса в одном. Сегодня такое пение называется горловым, с каждым днём оно искусственно отделяется и удаляется от естественной среды своего обитания. Этот голос этапируют на суперлайнерах в столицы мира, его демонстрируют как некое экзальтирующее чудо народов крайнего Севера и Сибири, бойкие композиторы пишут под него музыку в угоду городской эстетике.
А тогда, в тот далёкий вечер, этот голос был предназначен для самой что ни на есть прозаической цели - выманить зверя из берлоги. И вот, по мере его нарастания, к нему постепенно присоединялись другие голоса. Ощущение было такое, что этот космический, единый звук проходил через какую-то огромную воронку и уже на самом выходе неожиданно наталкивался на свободный, незакреплённый конец металлической полоски, создающей многократную, параллельную реверберацию мелодии. Это уже был какой-то групповой голосовой секс, в котором звуки "ом" и "ы" были вершиной животного экстаза.
И зверь не выдержал. Он вышел навстречу этим маленьким людям, которые, подвернув ноги калачиком и закрыв глаза, раскачивались из стороны в сторону. Это был огромный, почти двухметровый лесной гигант. Он презрительно передёрнул покатыми плечами, зевнул и гаркнул:
- Ну чё, мужичьё? О чём базар? - звук "р", многократно грассируя громоподобным профундо, через сиренево-багряную равнину рванулся к вершинам гор, сорвал хрустящую карусель искрящихся брызг и, развернувшись, бросился раскатно прочь.
- Нозгар, иди ко мне, разговаривать будем, - рявкнул медведь.
Шаман ничего не ответил. Медленно подошёл к зверю вплотную и вдруг, сорвав с головы островерхий треух, бросил его высоко над медвежьей мордой. Тот, ничего не подозревая, повинуясь какому-то безусловному рефлексу, стремительно поднялся, распрямился, поднял лапы вверх, чтобы схватить и растерзать этот странный пушистый предмет. Его грудь и живот оказались абсолютно незащищенными. Именно в этот момент, ни секундой позже и ни секундой раньше, старик рванулся к беззащитному зверю, выхватил из-за пазухи кривой нож, всадил его в основание живота и молниеносно провёл им снизу вверх. От неожиданности медведь, ещё ничего не понимая и не ощущая, присел на задние лапы, зацепив осторожно передней лицо шамана. Старик отлетел в сторону.
- Я знаю, - вздохнул шаман, захлёбываясь собственной кровью. - Сейчас тебе будет легко. - Он тяжело кивнул головой, и два выстрела намертво уложили медведя.
Над упавшей тушей тягуче и лениво взошло фиолетовое облако, пульсирующие контуры которого были бледной проекцией ещё не поверженного зверя. Затем это облако стремительно закружилось вокруг невидимой оси, уменьшилось до размера детского кулачка, постояло ещё какое-то мгновенье и вдруг со свистом и шипением вошло в полуоткрытый рот шамана. Старик вздрогнул, вытянулся и затих.
- Что это было? - заплетающимся языком едва выговорил я.
- Душа топтыжки, - ответил мне рядом стоящий человек, продувая ствол бердаша от пороховой гари. - Теперича они вместе. Хорошо им там. Он поднял глаза вверх и рассмеялся.
Сгрудившись в кучу, охотники что-то запричитали. Из этого языческого обряда я стал с трудом различать некоторые фразы, которые через минуту стали более отчётливыми. Как бы оправдываясь за случившееся, один из шорцев, хлопая себя по бокам, стал причитать:
- Ты, Михал Михалыч, не ропщи. У тебя своя жизнь, у нас своя. Одно солнце на всех, одна луна на всех, одна река на всех, одна рыба на всех. Не взыщи, Михалыч, но пересеклись наши дороги, перепутались. Мы бы и не хотели, мы бы обошли тебя, а тутова лежишь ты. Лежишь и пыхтишь. Никак нам тебя не обойти.
А мужик продолжал:
- Извини, батяня, на четыре стороны. Вот ты, кормилец наш, прикорнул здесь, а коготки твои да глазки ненароком могут придти к нашим жёнам и деткам и напугать их шибко, когда они будут спать. Скажи нам, гоже приходить во сне и пугать? Вот и ты говоришь, не гоже. Так что ты потерпи чуток, - мы их того сего...
- Потерпи чуток, потерпи чуток, - десятки голосов вторили не в строй. Вздыхая, он нагнулся над медведем, отрезал ему когти, а затем молниеносно дважды крутанул ножом, выбрасывая на снег глазные яблоки.
Ещё полчаса шорцы вели печальный хоровод вокруг медведя и мне уже почти казалось, что это убийство произошло случайно, не по их вине. Они так искренне, так натурально просили у медведя прощения, что в это трудно было не поверить. Здесь абсолютная достоверность факта, пройдя через исторический ритуал искусства сопереживания, становилась самим правдоподобием жизни, почти её тождеством. Точно так же, как это делал афинский хор в эпоху Эсхила и Софокла.
Погрузив на еловые сани два бездыханных тела, мы двинулись назад. Высоко над горами висела белая луна. В её ровном и мёртвом блеске, где-то далеко-далеко стояли две сестры - Кадыс и Мальгрэм - и хитро улыбались. Они ещё не знали, что будут моими жёнами, и что через тридцать лет я уйду на свою последнюю охоту на медведя. Они ещё не знали, что я буду последним шаманом в этом полудиком краю.
1 - 15 августа 2015 г. Москва.
Илья Клейнер
