|
|
Клейнер И.А. Актёр и храм
В конце пятидесятых годов мой брат Рафаэль, вернувшись в очередной отпуск из Сибирского ансамбля песни и пляски, в котором он служил конферансье, получил от меня предложение выступить со мной вместе с лекцией на тему "Творчество Сергея Есенина". Я должен был вести прозаическую часть, он - поэтическую. Когда мы прибыли на место выступления, пред нами открывалась какая-то странная в своей дикости картина: огромная орущая толпа, размахивающая кулаками, грозно надвигалась на одинокого, испуганного человека. Подбежавший к нам представитель районного отделения общества "Знание", заикаясь и бледнея, кое-как объяснил ситуацию. Оказывается, за час до нас вот этот начинающий лектор в своей беседе "Государство и религия" сказал, что единственную церковь в районе местные власти скоро прикроют. Закроют потому, что церковь отделена от государства. Это - во-первых. Во-вторых потому, что "религия - опиум для народа". И в-третьих, потому что наша цель - воспитание нового поколения, свободного от религиозного дурмана. Подобную чушь верующие люди перенести не могли, ибо для них храм Божий был единственным светлым местом в жизни, куда они могли придти и в радости и в горе в надежде найти утешение и веру.
Положение с каждой секундой становилось все более критическим. Мужики уже стали выламывать колья из штакетника. Готовился самосуд, в водоворот которого по нелепой случайности попали и мы с братом. Районный представитель общества "Знание" бежал в неизвестном направлении. Толпа вплотную подступала к нам. Не знаю, откуда ко мне пришла эта мысль, но я шепнул брату: "Давай!" Он без лишних слов понял и над обезумевшей толпой грянул его мощный голос:
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
С каждой фразой его голос набирал какую-то демоническую силу. Разъяренный, он двинулся на толпу, бросая в ее поперхнувшееся и очумевшее лицо:
Ничего, родная, успокойся,
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
Толпа онемела. Потрясающая магия слов была настолько велика, что старики стали усаживаться, конфузливо косясь друг на друга. На словах "Я по-прежнему такой же нежный" он неожиданно обнял голову какой-то старушки, прижал ее к себе, и подняв лицо к небу, прохрипел:
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.
Казалось бы, на этих и последующих строчках стихотворения по логике текста и актерского мастерства голос исполнителя должен звучать нежно, проникновенно, не разрушая исповедальной грусти загульного поэта. Ничего подобного. Именно здесь, опрокидывая все нормы и традиции классического чтения, голос брата набирал такую нечеловеческую силу, которую я однажды встретил в кинофильме "Председатель", когда герой Михаила Ульянова рявкнул: "Бабы! Закройте уши. Я с мужиками говорить буду!". Далее следовал потрясающий кадр: один "беззвучно" раскрывающийся рот председателя и сорвавшиеся от испуга в небо огромные стаи черных ворон. Вот примерно такой, но гораздо более мощный эффект произвел голос Рафаэля на испуганную толпу. Здесь вышибался клин клином, здесь правда жизни схлестнулась с правдой искусства.
Когда же артист с болью простонал: "...саданул под сердце финский нож", - одна богомолка, перепутав все на свете, взвизгнула: "Правильно, давно убить тебя, ирод, надо. Мать родную забыл, а теперь кается на весь мир". Пришедшие в себя старики резонно одернули ее: "Цыц, баба бестолковая. Не передергивай. Разуй глаза. Этот малец, что пуп надрывает, артист, он нам стих Есенина доносит". Все заулыбались. Концерт длился почти два часа. Читал только брат.
Так искусство звучащего слова спасло жизнь незадачливому лектору, а возможно, и нам. Гнев толпы - нешуточное дело. А храм Божий тот и поныне стоит, высвечивая в человеческих сердцах огонь любви.
И. Клейнер. 2010
