|
|
И.А. Клейнер. Не приемлю (Урок Пушкина)
Не только жизнь и творчество великих людей земли, но и сама их смерть являются нравственным примером для всех живущих. Ибо смерть есть финальная, неотвратная сцена для всего живущего в переходе между временным и вечным, между "здесь" и "там".
Ушедший век был переполнен вынужденным, насильственным смертельным исходом. Достаточно назвать 27 миллионов погибших людей России на полях Второй мировой войны. Это – официальная статистика. Хотя, по мнению моего большого друга писателя-фронтовика Бориса Львовича Васильева, эта цифра занижена. Смертельный ураган буквально потряс человеческую цивилизацию ушедшего века: межрегиональные войны, террористические акты, межнациональные конфликты, природные катаклизмы, заболевания СПИДом и другими болезнями, бандитские разборки, взрослая и детская преступность и так далее, и так далее, унесли из жизни столько людей, сколько погибших не знало всё человечество на протяжении всей своей истории. Смерть стала чем-то обыденным, привычным. Достаточно почитать отечественные бестселлеры, триллеры, всю эту окололитературную шелупонь, посмотреть на телеэкраны, чтобы убедиться в правоте данных слов. Я мог бы привести достаточно большое количество цифр, свидетельствующих о той же детской смертности в России, которая наступает в результате приёма наркотиков и спиртного. Я уже не говорю о всё возрастающем количестве суицидов, когда люди сами вешаются, стреляются, вскрывают себе вены, бросаются под колёса поездов и т.д. Например, по количеству суицидов среди детей Россия сегодня занимает первое место в мире. (Кстати, суицид коснулся и наших эмигрантов. Но это – закрытая тема.)
Словом, сообщения о смерти по телевидению, радио, интернету стали чуть ли не таким же заурядным делом, как сводки метеоцентра.
Смерть, как неотвратимый итог жизни, с объективной настоятельностью присутствует в сознании любого взрослого человека, вне зависимости от его пола, вероисповедания, культуры и воспитания.
Её звучание становится особенным, исполненным высочайшего трагизма у людей творчества, ибо кратковременность личного бытия на чаше весов вечности и то, что они успели подарить человечеству в момент своего присутствия на земле, является для них чуть ли не главной темой мучительных раздумий. Тема смерти во всём её устрашающем и таинственном виде вторгается в живую ткань жизни особенно пронзительно, когда твои кони начинают нестись обратно с ярмарки жизни, когда остаётся всё меньше сил и возможностей сотворить нечто великое и прекрасное соразмерно тому, что было сделано, когда твои молодые кони неслись на эту самую ярмарку. Как тогда поступают люди? Кто-то, не желая примириться с наступающей смертью, начинает наращивать свою творческую потенцию, тем самым отодвигая трагический финал; идёт невидимое состязание: кто кого – или смерть тебя, или ты её. И тогда женщина с косой отступает за угол бытия. Другие залегают в горизонталь, считая, что всё, что они могли сделать, они уже сделали. Третьи уходят в апатию, в скепсис. Четвёртые бегут от себя во внешний мир, начинают путешествовать, встречаются за сытным столом с такими же, как они, словом желают получить то, чего недополучили в молодые годы! Пятые уходят в религиозный затвор. Шестые начинают писать мемуары. Седьмые начинают просиживать у кабинетов врачей, полагая заполучить таблетку бессмертия.
Но меня интересуют не они, старики, а те, кто полон ещё жизненной силы, чей творческий потенциал не исчерпан до конца. Почему они добровольно отдают себя, свой гений на закланье чужой, враждебной силе? Неужели внешнее, исполненное дьявольской силы, способно подавить собой дыхание ангела, животворящую силу небесного Творца?
И вот здесь мне приходит на помощь урок Пушкина, точнее – его дуэль у Чёрной речки. А началось всё это ещё много лет назад, когда я однажды пришёл на дачу в Переделкино к моему другу Юрию Карякину – блестящему знатоку и понимателю творчества Достоевского и Гойи.
– Ты знаешь,– сказал он мне,– что Гойя и Пушкин жили в одно время? Но вот что удивительно, Гойя создал большое количество графических офортов своих автопортретов. И наш Пушкин любил делать свои портреты. Кстати, он был великолепным рисовальщиком. А вот теперь посмотри на эти две работы. На одной из них Гойя изображен в профиль, в цилиндре, а на другой – Пушкин, точно в таком же ракурсе. Но Пушкин изобразил себя стариком, т.е. таким, каким он себя представлял через много лет. Ты видишь поразительное сходство, как будто одна рука создала один и тот же образ.
И действительно, сходство было поразительным.
– Скажи, – удивлённо шепчу я, – а ведь Гойя и Пушкин могли встретиться при жизни и даже подружиться?
– А ты возьми и напиши такой фантастический рассказ "Гойя и Пушкин". Думаю, будет весьма интересно, – расхохотался Юрий Фёдорович.
Эта встреча произвела на меня неизгладимое впечатление. Действительно, представить себе Пушкина стариком – это дорогого стоит. Через два месяца я вновь посетил своего друга и подарил ему живописное полотно, на котором был изображён седой Пушкин в окружении своей многочисленной семьи. На коленях его сидел маленький внучок Пушкин, а вокруг него и Натали – взрослые дочери и сыновья с маленькими пушкинятками.
– Ах, кабы это было всё так в жизни, как у тебя на полотне, "всё было бы спасено" (Достоевский), – со вздохом улыбнулся мой друг, разливая шампанское в бокалы.
Прошли годы. И вот теперь, перевалив пятидесятилетний рубеж, я всё больше и больше стал задумываться над тем, а мог ли Пушкин избежать дуэли? Вроде бы ответ ясен. Но для кого? Для всех? Положим. Но не для меня. А тут ещё объявление в газете, что Русский дом в Берлине объявляет конкурс на тему "Пушкин в моей жизни".
Сегодня я понимаю, что не только жизнь гениального поэта, но и его смерть являются для меня величайшим нравственным уроком. Поэтому я приглашаю не только членов жюри конкурса, но и всех читателей поразмышлять вместе со мной на эту волнующую тему. Но сначала вспомним первые строчки лермонтовского стихотворения "На смерть поэта":
Погиб поэт – невольник чести,
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой.
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид.
Восстал он против мнений света
Один, как прежде, и убит.
Убит. К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья.
Судьбы свершился приговор...
В этом отрывке с провидческой гениальностью раскрыта сущность гибели Пушкина. Здесь очень существенны три момента: во-первых, "погиб поэт – невольник чести", во-вторых, "восстал он против мнений света один, как прежде, и убит", в-третьих, "судьбы свершился приговор".
В ХIХ веке огромнейшее значение для передовых умов русского дворянства имели такие категории, как долг и честь. Например, весь нравственный пафос "Евгения Онегина" заключён в двух строках: "Но я другому отдана, И буду век ему верна". Татьяна Ларина даже в мыслях не может преступить этот долг – осознание своего истинного предназначения быть верной супругой, хранительницей домашнего очага. Пушкин впервые в истории русской литературы поднимает образ женщины на вершину нравственной красоты и чистоты. Здесь понятие долга есть не синоним вынужденного рабства и покорности судьбе, но высочайший акт внутренней свободы в осознании своего предназначения.
Когда русский дворянин ХIХ века говорил: "Честь имею", – он тем самым предъявлял миру визитную карточку, в которой такие понятия, как справедливость, совесть, честность, определяли его гражданское и личное достоинство, принципы его жизни. Пушкин был прежде всего "гениальным мастером своей жизни", как метко заметил Ю. Лотман. Он лепил, формировал свою биографию по закону чести и долга, для него они были слиты воедино. Между ними ещё не лежал антагонизм, который придёт во второй половине ХIХ века. Пушкин и был "невольником чести", потеря которой или даже частичное надругательство над ней означали бы для него гибель. Ему просто не дано было иного, как "восстать против мнений света", в котором лесть, подхалимство, доносы, кляузы считались нормой. Он выступил против "света" Николая I, Нессельроде, Бенкендорфа, против цензуры, литературных доносов, против сплетен вокруг имени жены. Его больше всего угнетала безликая анонимность этого тёмного, злобного "света". Сегодня нам известно: чтобы скрыться от царской охранки и не подставить себя и друзей, он назначал встречи в банях. Будучи от природы человеком азартным и бесстрашным, рискованным и бескомпромиссным, Пушкин постоянно провоцировал дуэли, которые были для него как бы генеральной репетицией перед главной, завершающей дуэлью. Его страждущий дух искал "упоение в бою", но в бою честном, открытом. Поэтому маловыразительная фигура красавчика Дантеса, этого великосветского ловеласа и баловня, была для него лишь символом овеществленного персонального зла. Но не более того. На его месте мог оказаться любой другой подлец из этой тёмной колоды человеческого зла.
Дуэль на Чёрной речке – это расплата поэта с обществом ценой собственной жизни. Чёрная речка – это место, на котором диктатура совести выволакивает, выбрасывает и обозначает зримо общественное зло.
И, наконец, фраза "Судьбы свершился приговор". Перед нами поэтическая формула рока. Когда нельзя ни влево, ни вправо. Здесь фатальный исход зависит не только от предназначения сверху, но и от самой свободы выбора личности Пушкина.
И вот здесь мы подходим ко второй, внутренней стороне этой трагедии, к духовному мироощущению Пушкина в последнее десятилетие его жизни, которое буквально переполнено каким-то странным и мрачным предчувствием надвигающегося конца. Весь его цикл "дорог", стансы, "Пророк", "Из Пендемонте" есть не что иное как затаённый или открытый стон одинокого сердца Гения. Можно с определённой долей юмора или даже скепсиса отнестись к высказыванию юного Пушкина: "И смерть была мила душе моей", – но отрицать это как данность в сознании молодого человека невозможно. И совсем другое дело зрелые годы. Так, уже в "Памятнике" есть реальное, выстраданное осознание своего литературного подвига и своего места в истории России. Здесь самой смерти отводится то место, которое ей и надлежит занимать:
Нет, весь я не умру,
Душа в заветной лире
Мой прах переживёт
И тленья убежит.
Какие мысли теснили воспалённый разум поэта, когда он двигался на встречу с пулей, верил ли он, что эта дуэль будет для него успешной, – мы не узнаем. Эту тайну поэт унёс в могилу. Для нас важен нравственный урок. Поэт вышел к барьеру и своей жизнью рассчитался с окружающим миром зла. Кольцов назвал Пушкина "простреленным солнцем".
Невыносима гибель таланта, но ещё более невыносим его добровольный уход из жизни. Гёте сказал: "Поведение – это зеркало, в котором каждый показывает свой лик". Добровольный уход из жизни не проецируется в зеркале, которое держит Ангел-хранитель над каждым из нас, поскольку за его рамками, помимо наших добрых дел, реализуется также и тайна греха в своём наивысшем, кульминационном моменте богоотступничества. Богоотступничество между жизнью и смертью основано на крайнем эгоцентризме личности, в котором автономно-анархические нервы предоставлены самим себе, красота и многообразие форм жизни отодвинуты на периферию оскорблённого и подавленного сознания. Такой человек не осознаёт, что его рождение, жизнь и смерть – промысел Божий. Как рождение не зависит от воли человека, так и его смерть. Два конца этой верёвочки находятся в руках Божьих. Только Бог знает наш последний час, нашу последнюю минуту, когда мы переступаем порог, который отделяет нас, земнородных, от вечного Царства. Человек, поднимающий руку на свою жизнь по своему усмотрению, находится в потрясающем заблуждении. Посягательство себя на себя, неестественная самоизоляция есть величайший грех, отступление и разрушение Божественного замысла.
Помните, как самозабвенно пел Олег Анофриев: "Есть только миг между прошлым и будущим. Именно он называется жизнь...". По земным нашим меркам – да, но не по религиозным представлениям. Когда из жизни, действительно наивысшей человеческой ценности, выбрасывается её Божественное ядро, её глубинная трансцедентальная и мистическая сущность в угоду фальшивой цели, то и сама жизнь на подсознательном уровне не представляется человеку неким неприкосновенным небесным даром. Граница же перехода из бытия в небытие настолько неуловима, таинственна и хрупка, что сам переход этой кульминационной точки, совершаемый обычно в состоянии аффекта, стресса или гнева – "пожара души" (выражение св. отцов), автоматически сбрасывается в границы ирреальности.
Каждый человек создан по Образу и Подобию Бога. Когда Пушкин вышел на дуэль, он подставил пуле Бога, который был в его груди. Вот в чём главный урок пушкинской дуэли, о котором почему-то не принято говорить.
Произошло это потому, что Пушкин как личность не был до конца обожен. В творчестве – да, он был Бог, но не в личной жизни. Вот почему я не могу и не хочу принять это добровольное заклание души гения. Не принимаю, и всё. Я вижу в этом падении величайший грех моего любимого поэта.
И ещё. При добровольном уходе из жизни, когда внешнее полностью подавляет собой внутренний состав, всегда происходит обеднение духовной жизни общества. Сколько ненаписанной прозы, поэм, стихов, песен мог бы ещё создать Александр Сергеевич, если бы не та роковая дуэль. Необъятные мегаполисы красоты и мысли, целые миры нереализованной мечты так и остались в последнем, затаённом вздохе убиенного поэта. В этой добровольной капитуляции нереализованного до конца гения я вижу его наиглавнейший грех перед людьми. И это я тоже не приемлю.
Да, я понимаю, что ощущение своего бессмертия на неосознанном, интуитивном уровне создаёт иллюзию вечности повседневья. Но тогда наступает внутренний беспредел, который и приводит тело к гибели. Здесь очень важно понять, что жизнь таланта, гения попадает в эту реверберацию вечного и невечного, правды и обмана. Помните, как сказал Достоевский: "Я исходил из идеи безграничной свободы, а пришёл к идее безграничного деспотизма". В нашем случае речь идёт о деспотизме заблудшего сознания над телом. И в этом состоит горький урок гибели Пушкина.
Пушкин писал, гранил свою судьбу резцом российского Ренессанса, но так и не довёл её до гармоничного совершенства. Окровавленный резец был выброшен в белый снег у Чёрной речки.
Когда-то я написал строчки, которые могли бы стать заключительным аккордом моих раздумий:
Вот истина простая, как безумство,
Вот правда нашей жизни горевой:
Судьба тогда становится искусством,
Когда искусство сделалось судьбой!
P.S. Когда Дантес стрелял в Пушкина, то он стрелял и в меня.
Но это – отдельная тема.
И. Клейнер. 2010
