Художник Илья Клейнер
О художнике | Работы | Фотоальбом | Отзывы | Библиотека | Обратная связь

Илья Клейнр. "Пакостник"

Он был женат семь раз, и каждый раз удачно. Он твёрдо уверовал, что любовь помогает убить время, а время помогает убить любовь. Когда кто-то из его приятелей заметил, что брак – слишком совершенное состояние для несовершенного человека, он тут же парировал: "У женщины всё должно быть прекрасно! И душа, и мысли, и всё, о чём ты сейчас подумал".

Конечно, он понимал, что у него не будет 700 жён и 300 наложниц, как у библейского царя Соломона, но попытки к этому он делал. Возможно, отсюда и проистекала его терпимость к своим жёнам и любовницам.

Будущее для него было в тумане, прошлое – в дымке, а на настоящее глаза бы его не смотрели. Другими словами – veritatem imitari , что означает "имитация реальности". И действительно, наш герой Шлёма Цукерман жил как бы в двойной реальности: с одной стороны – в настоящем, конкретном времени, а с другой – нет, вы ошиблись, не в прошлом, как подобает многим людям его преклонного возраста, а именно в будущем, а точнее – в неопределённом будущем, которое тем не менее в идеальном томлении было для него более пленительным в своём таинственном очаровании и незавершенности. В этом смысле он был скорее романтик, чем суровый реалист-прагматик. Единственное, что его по-настоящему связывало с реальностью, были два обстоятельства: работа и любовницы. Скорее наоборот: любовницы, до которых он был весьма и весьма охоч, стояли на первом месте, а работа – на втором.

Вообще, ходок налево он был ещё тот. Ни одной юбки в своей Жмеринке он не мог пропустить.

Сказать, что он был скупердяем и дрожал над каждой копейкой – таки нет. На себя он не тратил ни гроша – только на вино и на женщин. Он твёрдо знал, сколько женщину не корми, всё равно подпаивать придётся.

По профессии наш Шлёма был проктологом. Как это произошло? Да очень просто, ибо всё непредсказуемое несёт в своём изначале вполне заурядное и даже обычное.

Ковыряться в заднем проходе больных стало для него обычным делом. Так бы и продолжал он жить в своей Жмеринке по сей день, получая говняцкую, мизерную зарплату, если бы не два обстоятельства. Во-первых, ему обрыдла до чёртиков эта работа.

Во-вторых, массовый отток евреев за границу, который стал наиболее мощным в конце 80-х годов прошлого столетия. Его собратья по крови потянулись в далёкие края на новые хлеба и новую, безбедную жизнь.

Его "нешоме" (еврейская душа, ивр.), настоянная с детства на ветхозаветных преданиях, не могла примириться с формальной догматикой голого рационализма своего шефа, и он твёрдо решил перебраться на ПМЖ на Запад. Он переезжает к своей тётушке в Москву, подаёт заявление в ОВИР и начинает ожидать положительное решение. Именно в это время по необъяснимым причинам в нём просыпается его вторая, сокрытая сущность: поступать не по общепринятым и устоявшимся нормативам и правилам, принятым в цивильном обществе, а по своим. Он создаёт сообщество своего имени ПОТЦ (Политическая организация товарищей Цукермана), главным орудием которого становится ... юмор. Да, да, вы не ослышались, именно юмор, а не политическая борьба против существующей системы власти! "Почему юмор?" – можете спросить вы. Ответ прост: если общество может прощаться со своим прошлым с улыбкой, значит, не всё потеряно, значит, есть ещё в нём здоровые силы, способные переустроить жизнь людей в лучшую сторону. Он понимал, что смысл жизни состоит в том, чтобы уметь правильно над ней смеяться.

Что он делает? Каждый вечер и до глубокой ночи он и его товарищи на листах ватмана, рулонах обоев старательно выводят юмористические надписи, которые первоначально носили сугубо смешной, незлобливый характер.

Понятное дело, что "юмористов" тут же замели по соответствующей статье Уголовного кодекса, а Шлёму Цукермана выдворили из страны в 24 часа. Как говорится, "не было бы счастья, да несчастье помогло". Вот так наш герой оказался в своей долгожданной Германии с одним чемоданом в руке, без жены, без детей.

Описывать все дни, проведённые им в пересылочном пункте в городе Пайц до получения постоянного места жительства в Потсдаме, я не стану, ибо по своему тоскливо-одномерному содержанию они ничем не отличались от жизни других эмигрантов. А вот что произошло с ним, когда он получил двухкомнатную квартиру на Луизен-плац и стал членом гемайнды (еврейской общины), я непременно буду. Буду непременно, поскольку именно в среде таких же людей, как он, обнаружилось, что он совершенно не такой, он – другой. "Вы можете стать выше меня, но быть вровень мне вы никогда не сможете", – говорил он про себя, приветствуя того или другого собрата по судьбе.

Именно здесь, в Германии, с ним стали происходить удивительные метаморфозы, связанные с его подлинным "Я", а точнее, с теми гранями и высверками его глубинной сути, которые были сокрыты в его психо-физической праматерии, и к которым он карабкался, сдирая в кровь лоскутки с собственной души. Вот это ежедневное восхождение по ступеням внутренней лестницы к вершинам чего-то неожиданного через конкретную, живую реакцию своих соплеменников на предложенные им форс-мажорные обстоятельства и было тем единственным смыслом, во имя которого он жил теперь на земле. Привести в смущение, удивить и даже вывести из состояния традиционного мещанского образа жизни его сокамерника по судьбе стало для него таким же привычным, как почистить зубы или сходить в туалет утром. Для него практически все люди, если не брать в счёт по-настоящему талантливых и гениальных, находились на протяжении всего своего пребывания на земле в состоянии глубочайшего сна, но только с открытыми глазами. Более того, человек во гневе, человек разбушевавшейся толпы, человек революционных переворотов и террористических актов, человек междуусобных распрей наиболее погружён в состояние сна – глубочайшей бездуховной амнезии. Именно в состоянии душевного сна на земле происходят политические перевороты, революции и подобные им социальные потрясения. Что уж говорить о мирном времени с его ежедневно повторяющимися событиями и календарными днями. Дрыхнет наш обыватель, ой как глубоко дрыхнет, и нету тому сну вожделенного часа пробуждения. И даже в ту страшную ночь, накануне Голгофы, на позорном кресте которой должны были распять Его – Сына Божьего, спали без задних ног Его ученики. Не слышат и по сей день люди болевой призыв поэта: "Не спи, не спи художник, не предавайся сну...". Конечно же, здесь речь идёт не столько о художнике в прямом смысле этого слова, но вообще о Человеке с большой буквы, созданном по Образу и Подобию Божьему.

Вот почему растолкать, расшевелить, растормошить человека, вывести его из постоянного транса сна стало насущной потребой нашего героя, оказавшегося в сытной и уютной неметчине. Да, потом он снова впадёт в такое привычное и родное ему состояние. Но вот именно на этот миг, пусть крохотный по сравнению с вялотекущим временем, он стронется со своего загипсованного места, почувствует нечто неожиданное и нетрадиционное. Может быть, кто его знает, когда-нибудь возвернётся к нему эхом, аукнется ему этот миг и прольёт живительную влагу на высохшую пашню его обывательской жизни. Только в юмористическом осмеянии вялотекущих дней нашего эмигранта Шлёма Цукерман видел некую отдушину, некое омовение бытия еврейского скитальца по судьбе. Хотите конкретные примеры? Извольте.

Ещё в самом начале своего пребывания в Потсдаме он вышел ночью и развесил на стенах гемайнды такое объявление:

"Товарищи-господа евреи! Завтра, в 16.00, в нашей Общине состоится выступление народной артистки СССР Аллы Боруховны Пугачёвой. (Слово "Боруховны" было аккуратно перечёркнуто тонкой линией и на место его было поставлено слово "Борисовна"). Вход – 3 евро. Просьба не опаздывать!".

Слух о приезде и выступлении примадонны тут же облетел весь Потсдам. Наши еврейцы по телефону стали обзванивать друг друга. В эти часы пробиться по междугороднему телефону на номера наших абонентов практически было невозможно. Перегрузка линии была ещё та. Неожиданная новость артикулировалась примерно так:

"Слушайте сюда. Не могет быть, но это так. Ви знаете, кто к нам приехал? Не знаете? Таки я вам сейчас скажу – сама наша Алла Боруховна. Как какая Боруховна? Ну, конечно же, наша Алла Борисовна, кто ещё? Почему Боруховна? А как вы себе думаете, кто был её папа? Ой, не делайте мне больно на мою голову. Борух, кто ещё? Приходите в гемайнду к четырём часам и приносите 3 евро. Зачем 3 евро? Нет, это только птички на деревьях поют бесплатно. Да, я тоже буду. Хорошо, встретимся там. И передайте моё сообщение Циле Ароновне, я до неё не могу дозвониться. Жму руку и до встречи!".

Понятное дело, что зал общины к намеченному часу был переполнен до отказа. Но каково было удивление людей, когда ровно в 4 часа на сцену взошёл Шлёма Цукерман и торжественно объявил:

– Дорогие товарищи! Мне только что сообщили, что Алла Борисовна не смогла к нам приехать, так как легла в клинику на очередную релаксацию. Да, совершенно верно – на операцию по омоложению тела и лица. Но вы не должны огорчаться, потому что...

Шлёме не дали договорить. Зал взорвался бурей негодования.

– Безобразие! Что вы себе позволяете? Нам что, делать больше нечего? Почему вы нас дурите? Кто вам дал право? Мы будем жаловаться!

Когда шквал возмущения чуть стих и люди двинулись к выходу, наш герой крикнул:

– Евреи, остановитесь, не делайте больно моей голове! Я собрал вас сюда в таком количестве для того, чтобы вы оказали посильную денежную помощь трём нашим инвалидам-старикам, которые прошли с боями Великую отечественную войну и которые, слава Богу, ещё живы и находятся среди нас. Ваши деньги нужны для оплаты по уходу за ними на дому. Кто сможет дать свыше трёх евро, я буду весьма и весьма признателен. Совершите ещё одно доброе дело, и это зачтётся вам на небесах. И коль скоро мы собрались здесь все вместе и в таком количестве, давайте поговорим на чистоту о нашей жизни в Германии, подумаем, как нам обустроить наше пребывание в общине.

Естественно, что после такого страстного призыва шум в зале моментально стих, чтобы через несколько мгновений взорваться бурей аплодисментов. То там, то здесь слышалось: "Ну, ты Шлёма, даёшь! Надо же такое удумать, похлеще самого Жирика будет". "А что, евреи, мы ведь давно не собирались вместе в таком количестве, давайте действительно погуторим о нашей жизни!".

Надо ли говорить, что денежная помощь старикам-инвалидам в тот день была собрана в предостаточном количестве, а жаркий, зачастую нелицеприятный разговор о жизни самих евреев в условиях современной Германии затянулся до глубокого вечера. Когда все уже стали расходиться, обнаружилось, что самого Шлёмы Цукермана среди присутствующих уже не было. Он просто сделал своё дело и исчез.

Наш герой любил задавать вопросы, которые часто приводили в смущение или ставили в тупик собеседника. Например, он мог спросить: "Скажи, за что был арестован однажды Бетховен?". Или: "Чем страдал Наполеон?". И тут же сам давал ответы: "Бетховен был арестован за бродяжничество, а Наполеон страдал айлурофобией (панически боялся кошек)".

Собратьям по профессии он заговорщически сообщал: "В Древнем Риме, если пациент умирал во время операции, врачу отрезали руку". И тут же, хитренько хихикая, шептал на ухо собеседнику: "Не боись, с тобой ничего не произойдёт, ведь живёшь в другое время".

Например, за рюмкой шнапса он вдруг мог сказать: "А вы знаете, други, что эскимосы способны различать до 40 разновидностей снега? Или что акулы, в отличие от других рыб, не имеют костей, и что за свою жизнь человек съедает примерно 40 тонн различного продовольствия, и что чихнуть с открытыми глазами невозможно, а "монология" – это наука, изучающая глупость, и что псевдоним Ульянова – "Ленин" происходит вовсе не от названия реки Лены, а восходит к латинскому слову "ленио". А вот что сей термин означает в своей варварской этимологии, можно узнать в словаре иностранных слов".

Конечно же, это была игра чистой воды, развлекуха со стороны Цукермана, призванная хотя бы немного скрасить сытое однообразие эмигрантской жизни. Но в глубине, в своей первооснове эта игра несла в себе нечто более важное, зачастую не поддающееся логическому осмыслению. По большому счёту наш Шлёма был провокатором, помогающим выброситься устоявшемуся мировосприятию за границы привычного в пространство неожиданной новизны.

Так, однажды, когда разгорелся нешуточный спор между светским большинством гемайнды и её ортодоксальным религиозным меньшинством по вопросу, кто может стать членом общины в современном мире, Шлёма вошёл в кабинет к раввину и спросил того, знает ли он, что сказал в своё время на этот счёт Бен Гурион – один из ведущих столпов мирового сионизма? Не получив от того чёткого, вразумительного ответа, он вновь спросил:

– Скажите, многоуважаемый ребе, вот если бы сейчас открылась дверь и вошёл к нам Иисус Христос и спросил вас, можете ли вы его принять в общину на правах её рядового члена, что бы вы ответили ему? Приняли бы вы его или нет?

Последовала длительная пауза, после которой, ничего не говоря, раввин встал и вышел вон из кабинета.

Но вот что интересно. Именно после этих вопросов раввин Нахамкин попросил руководство общины собрать внеочередное собрание её членов и обсудить вопрос о строительстве новой синагоги в Потсдаме.

Известно, если евреев собирается больше трёх человек – обязательно жди собрание, по накалу обсуждаемых вопросов ничем не уступающее Новгородскому вече. Вы спросите почему? Потому, что каждый еврей считает себя носителем той правды, которая одна и должна иметь право на существование. При этом он может улыбаться и в чём-то соглашаться с вами, но внутри себя он будет непреклонно и твёрдо стоять на своей точке зрения. К примеру, русский человек внешне может быть жестким и даже агрессивным, то внутри себя в душе он мягок и отходчив. Еврей – наоборот: внешне он мягок, а внутри него – железобетонный столб.

В намеченный день зал общины был забит народом до отказа. Ещё бы, вопрос о строительстве новой синагоги и какой ей быть волновал всех. Если в начале собрания общая тональность выступлений носила спокойный, вразумительный характер, то по прошествии полутора часов в зале творилось нечто невероятное. Еврейцы вскакивали с мест, бросали что-то гневное в лицо друг другу, доказывая истерически, что только его точка зрения имеет право на существование. Шум и гвалт достигли таких децибелов, что председательствующий попросил закрыть окна, дабы не потревожить тишину и покой немцев.

Ортодоксальные евреи во главе с раввином считали, что основой общины, её ядром должна стать синагога с её устоявшимися веками правилами, обрядами и обычаями, а всё остальное, относящееся к светской жизни – второстепенное, неглавное. Выходило, что община должна существовать только для истинно верующих евреев, а всё, что лежит по ту сторону религиозной жизни, может протекать за пределами её стен. (Замечу в скобках, что подлинно верующих евреев в потсдамской общине на момент собрания было не более 15-20 человек, и были они людьми весьма и весьма преклонного возраста. Общее же количество всех евреев составляло около 350 человек, и были они людьми далёкими от религии, вели сугубо светский образ жизни, субботу не исполняли и что такое Тфиллин (специальные коробочки, которые надеваются на голову во время молитвы), Мишна ("учение" – центральная часть Устной Торы), Швуэс (праздник дарования Торы), Танах ("Книга книг" – основа еврейской веры) или Элул (месяц милосердия) и слыхом не слышали, поскольку вышли все они из советской шинели. Но ортодоксы не захотели видеть эту многомерную и подчас противоречивую картину социальной и духовной жизни современных евреев, для них не существовало никакого коридора между синагогой и общиной.

Когда накал страстей достиг своего пика, на трибуну поднялся раввин. Коренастый, с огромным животом и маленькими, пухленькими ручками, с постоянно бегающими чёрными глазами над вздёрнутым носом с вывернутыми наружу ноздрями, он скорее напоминал заурядного провинциального лавочника, нежели лицо высокого духовного сана. Чтобы как-то утихомирить разбушевавшийся зал, он начал длинно и тягомотно рассказывать об истории мировой еврейской синагоги, о том, какие гонения пришлось испытать "народу Книги" с древнейших времён до последнего времени в отстаивании чистоты и неприкосновенности своей веры.

Зал, загипнотизированный его монотонной речью, на какое-то время притих. Естественно, что не нашлось среди присутствующих ни одного человека, который бы не разделял взгляды раввина, ибо в душе каждого еврея, на её донышке, в какие бы светские одежды она ни рядилась, свой маленький Давид, готовый выйти на смертный бой с Голиафом.

Но вдруг, разрывая дремотную тишину зала, с задних рядов раздался громоподобный голос Шлёмы Цукермана:

– Ребе, прошу вас, ближе к теме. Мы сюда пришли не за тем, чтобы услышать очередную вашу лекцию, пафос который мы разделяем все без исключения. Ответьте лучше конкретно, что вы лично думаете о том, какой должна быть наша новая синагога?

Казалось, что после этого напоминания раввин должен был бы дать чёткий, разумный ответ, который не приходил бы в противоречие с реальными условиями жизни современных евреев в эмиграции. Но куда там! Ничего подобного не произошло, раввин продолжал бубнить что-то невнятное, не имеющее никакого отношения к животрепещущей теме.

Тогда вновь, перекрывая нарастающий шум в зале, раздался голос Шлёмы:

– Ребе, скажите, наконец, чётко и ясно, вас устраивает архитектурный проект, принятый на совещании германских проектировщиков? Только "да" или "нет".

– Нет.

– Вы были на самом обсуждении, когда принималось решение о строительстве новой синагоги? Да или нет?

– Нет.

– Вы представили заранее художественный эскиз известного художника-монументалиста России, ныне члена нашей общины?

– Нет.

– Почему?

– Меня самого на то обсуждение руководство общины не пригласило.

– Вам что, необходимо было специальное, персональное приглашение?

– Да.

– Удивительное дело. Принимается серый, малохудожественный проект, напоминающий один к одному хрущёвскую постройку, не имеющий ничего общего с духовно-религиозным и общественным центром евреев, а вас нет. Тогда скажите нам, какой вы себе представляете новую синагогу?

Ответ раввина устроил бы всех, если бы не одно "но". Узнав, что богомольным женщинам отводится третий этаж, Шлёма вновь рванулся с места, взлетел под потолок, и уже оттуда сверху рявкнул раввину прямо в лицо:

– Э, нет, святой отец, так не гоже, женщин – и на третий этаж. А что вы будете делать с беременными женщинами, с пожилыми, со старухами? Вы заставите их тоже карабкаться по лестницам на третий этаж? Нет, ребе, так не гоже! "Я принял в себя небесный наказ, совсем пустяковый вроде. Не то оскверняет, что входит в нас, а то, что из нас исходит!". Побойтесь Бога, ребе!

Но ребе не слышал голоса Шлёмы Цукермана. Когда же он сообщил, что синагога должна иметь свой концертный зал на 500 мест и кашерную столовую, зал вновь взорвался криками негодования:

– Вы что, приехали в Потсдам "рубить бабло"? Вам что, не даёт покоя коммерциализация и вы захотели Божий Дом превратить в отстойник наживы и личной потребы? Откуда вы наберёте 500 человек для своих концертов, если членов нашей общины всего 350 человек? Значит, будете приглашать со стороны иноверцев – католиков, протестантов, мусульман и просто неверующих? А деньги на оплату симфонического оркестра вы тоже будете брать из нашего кармана? И много ли ценителей красоты вы найдёте среди нас? Для огромного камерного зала вы место отыщете, а нашим детям, пожелавшим заниматься художественной самодеятельностью, различными видами творчества, вы предложите арендовать другие помещения в городе? Выходит, что нам придётся вымаливать у администрации города дополнительные денежные вливания, которые должны поступать на ваши прихоти из кармана германского налогоплательщика? И это говорите вы – глава религиозной жизни евреев города Потсдама? Скажите, господин Нахамкин, вам не стыдно?

Но раввин не слышал праведного гласа народа. Он уже вошёл в словесный раж, его кричащий и брызгающий слюной рот неожиданно сполз с привычного места и пополз вверх по лицу, стирая в кровавое месиво кинжальными словами нос, глаза, уши, лоб и подбородок. Это было уже не лицо в его обычном, естественно-анатомическом строении, а один сплошной орущий рот, который мог бы стать сюрреалистическим символом животного необузданного гнева в полотнах Сальвадора Дали или гипербологическим знаком в работах Пабло Пикассо. И вот что удивительно, подобная анатомическая трансформация произошла и с лицами присутствующих в зале. Это уже были не отдельные лица с индивидуальными чертами, а один сплошной орущий и хрипящий рот, изрыгающий в пространство звериный рёв. Крики и вопли достигли такого апогея, что на улице останавливались прохожие, машины и трамваи.

И вот в этот самый наивысший, кульминационный момент всеобщей ярости и непримиримости с потолка шлёпнулся прямо на сцену Шлёма Цукерман. Нет, он не стал кричать и призывать зал к спокойствию. Он просто тремя кончиками пальцев правой руки начал крутить над рыжим виском точно так же, как в наших российских деревнях бабульки сучат нить пряжи. При этом его губы то сходились в одну узенькую дудочку, то медленно расползались в сторону, обнажая великолепные фарфоровые зубы. И зал притих, поражённый столь необычным зрелищем. Раввин умолк. Ещё бы, человек раскрывает рот, вытягивает губы в дудочку, а вместо слов – какой-то странный, хрипящий звук, напоминающий удивительным образом звук, исходящий в момент испражнения. И чем дальше и громче разносился этот нижепоясной звук, тем тише становился зал и лишь то там, то здесь можно было услышать: "Послушайте, что он себе позволяет, этот пакостник?". Или: "Во, блин, даёт, видать, с утра гороху переел!". А Шлёма между тем не унимался, с каждой секундой неприличный звук становился всё громче и громче, а рот его всё шире и шире расползался в демонической улыбке. И люди не выдержали. Смех в зале постепенно становился всё громче и громче, пока не перешёл в оглушительный хохот-рёв. Люди, прижавшись плечом к плечу, качались из стороны в сторону, утирая слёзы руками. То в одном конце зала, то в другом, ещё можно было услышать: "Роза, не давите на мой двадцать первый палец!". Или: "Я сейчас уписаюсь от смеха!". Но по истечении двух минут слова прекратились, уступив место нечеловеческому хохоту и завыванию. И раввин не выдержал, сорвался с места и вылетел в коридор.

Евреи не ведали, что под мышкой у Шлёмы Цукермана находился охотничий манок на диких гусей с воздушной грушей, нажимая на которую всё сильнее и сильней, он извлекал из него этот победно-призывной звук, так похожий на человеческий пук.

А раввина того залётного больше в общине никто не видел. Он позорно бежал, правда, напослед прихватив с собой книги по иудаистике, которые ему не принадлежали. Конечно, чего греха таить, так поступать, как поступили евреи с лицом подобного чина и сана, вроде бы и негоже.

Что ни говорите, какой-никакой, а раввин он и есть раввин. Но что поделать, если даже такой человек не понимает простой правды и гнёт в противовес ей свою неверную, антигуманную линию. Как говорят в России, "по Сеньке и шапка", нельзя идти супротив правды-матки, себе в урон.

Вот так юмор Шлёмы Цукермана, доведенный до крайней точки своего накала, а именно – сатирического гротеска, сделал то, что невозможно было сделать простыми словами. Как говорится, и черный юмор может проистекать из светлых голов.

(Замечу в скобках. После того памятного собрания руководство еврейской общины Потсдама отклонило маловыразительный проект немецких архитекторов и решило построить новую синагогу по проекту своего художника-монументалиста, которая представляла собой шестиконечную звезду Давида с цветными витражами и мозаичными вставками. Из её вершины в праздничные дни в ночное небо Потсдама проецировалась ослепительная звезда Давида, а перед входом в храм был установлен монумент, посвященный жертвам Холокоста).

А что наш Шлёма, вы думаете, он успокоился и пришёл в себя после того знаменательного события? О нет, вы глубоко ошибаетесь. Как бы не так. Наоборот, "развести лохов", как говорят у нас в России, разыграть человека и через этот розыгрыш-подставу показать ему, кто он есть на самом деле, для него было святым делом. Причём надо отметить: с каждым днём, с каждым месяцем его "пакости" становились всё более и более интенсивны и неожиданны. Для наглядки приведу ещё один пример.

Однажды ранним утром он вышел на рыбалку со своим товарищем. Погода выдалась отменная, и клёв шёл полным ходом. Где-то к 11 часам утра садок был набит рыбой. Что делает наш Шлёма? Вы не поверите, но он вытаскивает из воды садок, отдаёт рыбу другим не столь удачливым рыбакам-арабам и возвращается назад, счастливо улыбаясь.

– Ты что, охренел? – спрашивает возмущённо его товарищ. – Кто тебе позволил отдавать мою рыбу другим, что, совсем крышу снесло?

– Погоди, не ерепенься, охолонь, не гони волну, – отвечает спокойно Шлёма Цукерман. – Ты ещё возьмешь своё, а у этих арабов, как я заметил, ни одной рыбёшки. Для тебя рыбалка – одно увлечение, спортивный азарт, а для них она – существенный добавок к пропитанию. Ты не равняй наше соцобеспечение с ихним, которое в разы меньше нашего. Вот я и решил помочь им.

– Но ты хотя бы спросил меня, согласен я или нет? Ведь у моего сына сегодня день рождения, и я хотел приготовить ему рыбный пирог, сварить уху.

– Ну и сделай, кто тебе мешает, – улыбнулся Цукерман. – На, вот, возьми 50 евро, сходи в магазин и купи настоящую рыбу взамен своей сорной мелочи. Там такой ассортимент морской белорыбицы, который тебе и не снился. Хочешь, пойдём вместе?

Он протянул товарищу деньги, добавив при этом:

– Это от меня подарок твоему сыну, о дне рождения которого я знал заранее. Да, чуть не забыл, возьми ещё 50 евро, они – от чистого сердца, и купи сыну краски, кисти и холсты. Он у тебя неплохо рисует. И, кстати, не забудь пригласить и меня на праздничный ужин. Для меня поесть на халяву – хлебом не корми.

Что оставалось делать товарищу, как не обнять и не расцеловать Шлёму.

– Приходи обязательно, пакостник, мы будем тебя ждать, – рассмеялся он.

(Замечу в скобках. Слух о поведении Цукермана на рыбалке облетел всех рыбаков-любителей русскоязычной диаспоры. И вот ведь что удивительно: после него каждый наш рыбак считал своим долгом делиться своим уловом с другими незадачливыми рыбаками, и прежде всего с арабами и югославами, для которых рыбалка была существенным добавком к их скромному рациону. Вот так на деле, пусть крохотном и недостойном широкого признания, практически осуществлялся контакт между этническими слоями в условиях эмиграции в многополярном мире).

О других "пакостях" нашего героя я мог бы рассказывать и рассказывать ещё долго. К слову, не все они носили сугубо юморной характер. Некоторые из них иногда больно ранили самолюбие членов общины, в основном тех, кто считал себя выше других и тайно или явно ненавидел Бога. "Почему, отчего так происходит?" – часто задавал себе вопрос Шлёма Цукерман. И сам себе отвечал: "Вероятно, потому, что Бог силён, а человек слаб, Бог бессмертен, а человек недолговечен. И в молитвах они больше клянчат, чем славят, и в мифах своих они прославляют таких титанов, как Прометей. Желание встать рядом с Богом и даже на место Его всегда приводило и будет приводить человечество к погибели, пока оно не одумается. Не об этом ли нам говорит история немецкого народа в ХХ веке, который стремился стать хозяином Божьего виноградника, а не его работником? Нельзя пыжить из себя короля жизни, если внутри тебя кочевряжится самовлюбленный раб".

Так думал часто Шлёма Цукерман долгими бессонными ночами, ворочаясь на своём диване в центре Европы. Особенно его тревожили мысли, связанные с жизнью наших еврейских эмигрантов в современной Германии. Почему они всё время чего-то требуют, клянчат привилегии, вместо того, чтобы засучить рукава и возделывать своими руками отведённый им судьбою собственный участок? Почему во время своих молитв они всё время просят, просят, просят Бога о даровании им счастливой и безбедной жизни, почему они постоянно задают свои вопросы Всевышнему? Но ведь давным-давно известно, кто не избрал, а был избран, не может задавать Господу вопросы. Он должен задавать вопросы себе, а ответы ждать от Господа. Почему они напрочь предали забвению проклятие Моисеево: "Да предаст тебя Господь проклятию и клятве в народе твоём, да и сделает Господь лоно твоё опавшим и живот опухшим!". Выходит, что не боятся, всё им по фигу, день просвистел – и ладушки.

Но ведь тот же гениальный труженик кисти и духа Марк Шагал, выброшенный горькой судьбой за пределы родного Витебска в европейский окоем, когда-то пророчески произнёс: "Нет сладостней предназначения, чем терпеть и работать во имя нашей миссии, нашего духа, который всё ещё жив в Танахе, в наших мечтаниях о человечности и об искусстве, и который способен вывести нас, евреев, на верный и правильный путь, в поисках которого народы проливают кровь. Кровь свою и чужую".

Иногда, слушая того или иного члена общины, который, возносясь в своей гордыне, был убеждён в умности и нетривиальности своих суждений, Шлёма Цукерман не вступал с ним в беспредметный диалог, а просто задавал ему такие вопросы, на которые наш "умник" не знал ответов. Хотя бы на миг, всего лишь на одно мгновение он ставил того на подобающее ему место. Он чётко осознавал, что для того, чтобы принудить человека совершать необходимое, не на пустопорожних словах, а на деле, нужна чрезмерность. Он понимал: чтобы существовало обычное, естественное, нужно стремление к великому. Но чтобы человек понял великое, нужно это великое унизить.

Другими словами – симплифицировать великое, то бишь упростить его, не унижая его истинной сути, но приводя её к здравому пониманию. В этом смысле унижение великого было для Шлёмы Цукермана обычным, заурядным делом. Поставить великое в ряд естественного бытия человека и через это уже усредненное состояние выдвинуть, поднять человеческий дух вровень ему, стало для него стержнем нравственного присутствия на земле среди себе подобных. И если вдруг это великое по сути своей оказывалось лживым, надуманным, лицемерным, то сорвать маску с него, указать подобающее ему место, означало для Шлёмы на время самому надеть маску юродивого и через осмеяние, сатирическую издёвку показать окружающим людям, что король-то голый.

Конечно же, тот, кто не дорос, не осознал в полной мере подобное поведение нашего героя, имел на него зуб, называл злыднем и всячески сторонился общения с ним. Сказать, что Шлёма не переживал подобного отношения к себе, было бы абсолютной неправдой. Напротив, как раз наоборот, он остро переживал ту или иную свою неудачу, как переживает свой провал великий клоун, чья острота оставила в полном равнодушии зрительный зал. Тогда, прийдя в свою малогабаритную квартиру, забыв про ужин, он зарывался с головой под одеяло и, горько вздыхая и утирая кулачком слёзы, спрашивал самого себя: "Почему, почему они меня не понимают? Ведь я хочу их унизить, чтобы они через это унижение вознеслись хотя бы на миллиметр в истинном своём предназначении. Почему они меня называют злыднем, провокатором, видя во мне одно только зло? Но я же их, чертей, люблю. Им бы задуматься, притулиться к моему сердцу и не противиться моему деянию. Почему они забыли завет Иеремии о непротивлении злу? А ведь он когда-то сказал, что пусть нечестивец берёт всё, но и ты должен взять у нечестивца в качестве добычи своей душу свою! Главное перед нечестивцем сохранить душу свою, ибо он душу свою рано или поздно потеряет, а любовью, которой ты полюбишь его за зло его, воспользоваться не сумеет. Ты же сам и воспользуешься.

Но я под этой тяжестью не искорежусь, не прогнусь, мне и себя самого вполне хватает. Было бы другому хорошо в его прозрении на земном пути, а там, на небесах, ему за это зачтётся в полной мере. Физика земли в соединении с метафизикой неба и создает крайнюю практичность этой еврейской мудрости о непротивлении злу насилием.

Но кто мне ответит, почему современный человек практичность самой этой мысли подменил практичностью дела, голым рационализмом личной выгоды? Неужели перед лицом современного нечестивца, выросшего на дрожжах цивилизации, всё менее и менее возможно назидание пророка Иеремии, которое великолепно знал и на которое рассчитывал Иисус Христос? Неужели они ошиблись? Нет и нет! Боги и пророки не ошибаются. Ошибаемся мы, люди. Тогда в чём же дело? А дело в нас самих, а точнее, в поступи нашей истории, когда под железным молохом цивилизации скрючилась и рыдает наша духовная культура. Когда человек возомнил себя царём и властелином природы, тогда зло, притаившееся на донце его души, вырывается из грудных тенет и начинает всё крушить и корёжить на своём пути. И всё-таки человеческая история не замыкается в своём круге: жизнь повторяет жизнь, судьба подражает судьбе, как день повторяет день и ночь подражает ночи. Что есть бытие, как не повторение, подражание? День сменяет ночь, а ночь сменяет день. Весна подражает весне, осень – осени, и основа всякого подражания, а значит, бытия, – рациональный порядок. А это и есть Божий классицизм. Судьба Исаака подражает судьбе Авраама, а судьба Иакова – судьбе Исаака. Всё самое высокое, всё самое прекрасное, живущее Божьим разумом, и всё самое земное живёт Божьим инстинктом, повторяет друг друга и живёт подражанием. Пророк подражает Господу, народ – миру Господнему. Классицизм и есть подражание Господу через разум либо миру Господнему – через инстинкт.

Когда же происходит нарушение этой нравственной меры, тогда приходит на землю пророк-новатор, желающий жить инстинктом, порождается "Чёрный квадрат" Малевича, поп-культура, хиппи, банды неофашистов, эклектичная социальная утопия в виде материалистического идеализма, то бишь вульгарный мистицизм. Тогда народ, желающий жить своим разумом, а не Божьим сердцем, порождает человека-божество и социальное идолопоклонство. Каждый норовит создать своё и сказать неповторимое. Но патриархи начинали угодное не себе, а Богу, и пророки говорили не своё, а Божье.

Да вспомнить хотя бы древнюю историю еврейского народа. Маленький пастушеский еврейский народ по сути своей ничем не отличался от прочих народов, близких к нему в пространстве и времени. У него были такие же дурные черты и недостатки, как и у ближних и дальних соседей по планете. За исключением одного малюсенького "но": он отличался от всех иных народов лишь своими патриархами и своими пророками. Именно ради патриархов и пророков избрал его Господь.

Но люди почему-то посчитали, что их судьба зависит только от них самих. Отсюда проистекли лжегероизация персональной судьбы, вера в исключительную непохожесть своих судеб. И тогда это эгоистичное подражание себе подобным, от которого они по слепоте своей духовной уклоняются в зависящем от них счастье, приходит к ним не зависящей от них бедой.

Конечно же, в условиях эмиграции самоидентификация каждой личности возрастает во много раз по сравнению с жизнью тех, кто остался у себя на родине. Но не до такой же уродливо-карикатурной степени, чтобы те, к которым ты прибыл на постой, отворачивались от тебя, и даже, чего уж греха таить, потешались над тобой в душе своей, а в определенных случаях и презирали тебя. Нет, я не призываю к равенству с себе подобными, ибо идея равенства есть идиотская выдумка наших материалистов. Каждый человек неповторим в своей самости. Но я против ложного, искусственного выпячивания своего "я", когда за этим "я" не стоит ничего значительного, достойного, истинного, а не мнимого. Не нужно считать стоящего перед тобой человека глупее себя. Зачастую бывает наоборот. Как сказал однажды Махатма Ганди, "обманщик в конечном итоге обманывает самого себя". А до него Гёте изрёк: "Нет ничего опаснее дурака, который пытается изобразить себя умным". Вот я и хочу выбить из-под ног таких людей постамент лживого самообольщения и гордыни, возведённый ими же самими, сорвать маску с лица и показать человеку, что он есть на самом деле. "Что сделалось смешным, не может быть опасным", – говаривал Вольтер. И не нужно, не нужно бояться этого осмеяния. "Если бы острое слово оставляло следы, то мы бы ходили все израненные", – сказал однажды миру Шекспир. Я сейчас запамятовал имя, но какой-то мудрец изрёк, что осознать проблему – значит наполовину решить её.

Мне ведь ничего не надо от людей. Я только хочу, чтобы они хотя бы на миг протёрли свои замутненные линзы души, и через открывшееся посмотрели в себя и на окружающий мир. О, как я хочу, чтобы люди были красивы. Кто это сказал, а, ну да, конечно же, мой любимый Шекспир:

Кто музыки не носит в своём сердце,
Кто холоден к гармонии прелестной,
Тот может быть предателем, лжецом.

Вот так думал и размышлял бессонными ночами Шлёма Цукерман, свернувшись маленьким клубочком на краю вечности у себя в одинокой квартире. Где-то высоко-высоко мерцали звёзды, огромные кроны деревьев стыли в безглагольной высоте и мир в своей таинственной грозной тишине был равновелик себе в изначальном эскизе, который так и не перешёл, не стал Божественным полотном. Прозрачная солёная слезинка застыла на небритых щеках нашего героя. В ней были боль и страдания всего еврейского народа, начиная от времён Авраама и кончая нашими днями. Но была в той слезе ещё и надежда, огромная и светлая, как вся наша солнечная система, надежда, что завтра хотя бы один еврей Потсдама благодаря ему, Шлёме Цукерману, хотя бы на миг очнётся, отрезвеет и содеет нечто достойное его призвания на земле.

И наступал новый день, поднималось солнце, и выходил к людям наш шутник, юродивый, остряк, фрондёр и неуёмыш, чтобы через принижение и умаление их мнимой значимости в собственных глазах приподнять их души к подлинной самости, понимая, что красота, что бы о ней ни говорили люди, на самом деле есть проекция души на поступок.

За свои деяния он не ждал от других благодарности, поелику любая благодарность есть ответный компенсант личной ущемлённости и невостребованности на то или другое благое дело, сотворённое другими в твой адрес, а разновеликость между ответной реакцией и самим конкретным поступком может породить и низменную благодарность, которая может принимать различные формы воздаяния, начиная от пышно-гротесковых и помпезных и кончая комическими.

Но вот что весьма и весьма интересно: всякий раз, опуская человека с пьедестала его лживой гордыни и эгоистичной самовлюблённости на положенный уровень его истинного предназначения, Шлёма Цукерман неожиданно для самого себя начинал испытывать в душе какое-то странное и даже блаженное состояние. В такие мгновения принижения другого, а в действительности, как мы уже поняли, не унижения, но подлинного указания человеку на его место в жизни, сам Шлёма Цукерман в своих глазах возносился на головокружительную высоту, становясь подобным мудрецам древности Моисею или Соломону. Тогда он, изумленный, малохольный, невзрачный, с одним косящимся глазом и парализованной рукой, картавый, с вечно простуженным голосом неожиданно превращался в гиганта, обладающего неимоверной телесной и духовной силой. Он уже не просто говорил, а изрекал, был не ведомым, но ведущим. Пусть всего лишь на миг, на одно какое-то мизерное мгновение, но эта поразительная трансформация его сущности была не только ощутима им, но и фиксировалась остолбеневшим от удивления его собеседником. В такие секунды преображения казалось ему, что не он, а какой-то далёкий, заоблачный голос пророка вещает через него, и сама правда, изрекаемая его гортанью, есть правда библейских пророков. Но, увы, далеко не все выдерживали этот спарринг, большинство просто отступало в сторону, конфузливо робея или, наоборот, затаив на него желчную обиду, шепча про себя: "ну, погоди, гад, я ещё тебе покажу, кто есть кто!".

Но что бы ни произошло дальше, каждый, вне зависимости от возраста, культуры и религиозной принадлежности, после каждой такой душевной операции уносил в себе одну и ту же картину: он видел или Наполеона при Ватерлоо, или Моисея на Синайской горе в момент получения божественных скрижалей.

Проходило время, и в памяти людей тускнела, а затем и вовсе исчезала увиденная ими когда-то картина преображения обычного в необычное. Они так и не могли осознать, что произошло с ними в момент юмористического обозначения их сути нашим героем. Сытая, одномерная жизнь снова втягивала их в мещанское болото, откуда выход был только один – физическая смерть.

Вот почему они смеялись и издевались над ним, считая его чокнутым, человеком не от мира сего. По правде говоря, такое подлое поведение, не достойное именоваться человечным, вполне понятно и объяснимо. Достаточно вспомнить судьбу всех пророков мира, которые могли предвидеть и осознать судьбу народа, но были бессильны перед собственной судьбой. Так был бессилен перед своей судьбой и Спаситель. Истина земная была в словах насмехавшихся над Ним: "Других спасал, а самого себя спасти не можешь". Христос был удивительно одинок не только на кресте, но и до креста. Апостолы, которых Он всегда внутренне презирал, к концу Его жизни всё больше и больше разочаруются в Нём, будут искать способ избавиться от Него. Невежды от общения с великой личностью начинают понимать частности и поэтому отвергают недоступное им целое.

Евреи, так и не поняв, кто находится рядом с ними, просто начали травить Шлёму Цукермана. Произошёл самый настоящий мятеж плоти против души. Если раньше подсмеивались над ним втихую, то теперь стали смеяться и хихикать над ним в открытую, тыкать пальцами, как на юродивого, практически закрыли перед ним двери на все мероприятия, проводимые в общине, перестали печатать его материалы в местной прессе. Словом, издевались и травили, как могли.

А теперь спросим самих себя: какова главная цель травли? Не мучайтесь – отвечаю. Главная цель любой травли – отобрать статус, сделать травимого похожим на себя. Травят того, у кого можно что-то отнять. Травят того, кому завидуют. Травля не допускает никакого диалога, ибо травля есть диктат. Травят в казарме, тюрьме, армии, в любом сборище людей, где есть конфликтная ситуация. Обычно и сами травители враждуют между собой за право меча и право громче других крикнуть: "Ату его, ату!". Травля достигает своего наивысшего напряжения в мире, где существует кризис самосознания.

И Шлёма не выдержал травли. Он просто умер. Хоронило его несколько человек во главе с вновь прибывшим раввином на еврейском кладбище. Но вот что интересно, если не сказать более – поразительно и даже невообразимо. В гробу лежал вроде он и в то же время не он, а какой-то очень огромный, красивый человек, у которого на лице не было оспин, а волосы на голове, в бороде и усах были вовсе не рыжими, а белоснежно-седыми. Больше того, его губы были растянуты в едва уловимой усмешке, а один глаз был просто открыт, и как ни пытались его закрыть, он всё время открывался. В правой руке его была зажата записка. Вот её текст:

"Я не верю, что человеческая жизнь начинается и заканчивается в границах физиологических функций организма. Я знаю, что смерти нет. Я никому не собираюсь это доказывать, и никто не докажет мне обратное! Гиппократ, Аристотель, Авиценна, Гален – все они пытались найти средство превратить старика в юношу. Я же хотел, чтобы все вы оставались людьми. Люди, будьте людьми!".

Говорят ещё, что в гробу лежал не Шлёма Цукерман, а его муляж. Более того, спустя несколько месяцев после погребения нашего героя кто-то видел его живым и в полном здравии в еврейской общине Кёльна. "Нет, – отвечали другие, – мы его видели в Дрездене". Но все очевидцы сходились в одном, что Шлёма Цукерман не умер, а сотворил очередную шкоду.

Но невероятным по своей неожиданности было другое событие, когда на имя главы общины Потсдама пришло сообщение по интернету из Иерусалима, в котором говорилось, что вся денежная премия в размере 100 тысяч евро, полученная за внедрение нового открытия Шлёмы Цукермана по опреснению морской воды, безвозмездно передаётся евреям города Потсдама. И далее перечислялись именно те люди, которые наиболее злостно издевались над нашим героем при его жизни.

Ну, что с него возьмёшь, пакостник он и есть пакостник!

O tempora, o mores! (О времена, о нравы!)

И. Клейнер. 2010

Библиотека » На сквозняке эпох. Рассказы




Выставка работ
Портрет
Декор-стиль
Пейзаж
Кабо-Верде
Натюрморт
Мозаика
Жанровые
Тема любви
Love-art
Религия
Соц-арт
Различные жанры
Памяти Маркиша
Холокост
Книги
Улыбка заката
На сквозняке эпох
Поэмы, рассказы
Кто ты, Джуна?