Илья Клейнер. О маме

Вот одно из моих стихотворений, в котором я попытался воскресить несколько разрозненных кадров того далёкого времени.

И красный снег я помню на восходе,
И красный шар, встающий на востоке.
Мороз. Сибирь. А где-то там война,
А над войною мамина спина.

А за спиною мы в корытце жестяном,
Которое съезжает с санок набок,
И брат мой младший плачет. А кругом,
Крестясь на нас, вздыхают бабы.

И слышалось: – Христос вам помоги. -
И слышалось: – О, Боже! Не оставь их. –
И нам казалось – где-то впереди
Невидимый и добрый Бог шагает.

Он вместе с мамой вёз нас в детский сад,
И мама песню нам о шаре пела,
О голубом том шаре, что кружась,
Никак упасть не мог на кавалера.

Замёрзшие, голодные во сне
Мы еле слышно маме подпевали.
Над нами плыл лилово-алый снег,
Мы в том снегу куда-то уплывали.

Случалось так: корытце соскользнёт,
А мама с санками порожними шагает,
Тогда к нам Бог в ушанке подойдёт,
Возьмёт нас на руки и маму догоняет.

От Бога пахло крепким табаком,
Машинным маслом и ещё тайгою,
Бог перетянут был бордовым башлыком,
Бог был советским, со звездою.

Бог был реален. Вне войны.
Война входила в жизнь к нам после,
Как ощущение вины
За тех, кто пал на поле взрослых.

Мы медленно въезжали на базар,
В тулупы, телогрейки и шинели.
Кержацкие, чалдонские глаза
Чернели, как далёкие туннели.

Базар войны – скульптурный марафон
Полузастывшей боли и обмана,
Где обязательно на донышке стакана
Неуличённый выгоды резон.

Где в патоку добавлен сахарин,
Где молоко разбавлено водою,
А может не водою, а слезою.
Но спрос один. И спрос тот был един.

Мороженная клюква в туесах,
Орех кедровый, разносол капусты.
Всё это было далеко и вкусно
И в то же время рядом, на весах.

А нам бы с братиком совсем немножко
(Из кожуры мороженной картошки)
Хотелось драников. И жмыха. И гудрона,
Который можно было бы глотать,
Но лишь в голодной самообороне
Жевать. Жевать. Жевать. Жевать.

А рядом некто тихо предлагал:
"Купите, люди, Гейне и Ренана
За шесть всего махорочных стакана".
И за стакан Ренана кто-то брал,
И тут же под кульки того Ренана
С остервененьем и проклятьем рвал.

И вздрагивала мамина спина,
И вздрагивала русская страна,
И мы тянулись в том ознобе нервном,
В том самом страшном сорок первом
Навстречу голоду и воспаленью лёгких,
Навстречу той войне нелёгкой,
Не ведая, не предполагая,
Что и по нашей маленькой душе
Своя недетская передовая
Пожизненно прошла уже.

Мы знали, мама вывезет – мы будем,
Но мы не знали, что она сама
Была историей тех страшных буден,
А если точно, то сама страна.

Которая тащила наше детство -
Возок надежды, боли и мечты
Сквозь голод, нищету и лиходейства
К понятию добра и красоты.

Она шагала в космос обагрённый,
И даль была тревожна и светла.
Для всей земли она была мадонной,
Ну, а для нас лишь матерью была.

И лик её возвышенно-открытый
Нёс миру ощущенье тишины.
Она была прекрасней Монны Литы
На пять столетий и на день войны.

Теперь мы взрослые, а мама вся в снегу,
Как веточка январская в метели.
Но мнится мне порой, что я ещё в купели
Куда-то еду и доехать не могу.

А мама по земле всё дальше от меня,
И я не знаю наяву, иль снится,
Что перевоз и старая возница
Как естество родства на круге бытия.
Но вдруг та нить родства однажды в кой-то час,
Как в лампочке последней у вольфрама,
От перегрузки... И не станет мамы.
Нет! Мать – бессмертна, нас не будет, нас.

Верней, мы будем. Будем все втроём,
Ничто бесследно в мире не уходит,
Когда оно духовный свой подъём
В другом, как продолжение, находит.

Не быть, а жить. Вот, в сущности, вопрос,
И жить не просто для земли и века,
А чтобы вправду, только на износ,
Хотя б для одного лишь человека.

Мне не нужна всемирная любовь,
Её мораль по сути аморальна.
Всемирная любовь – лишь частослов.
Любовь должна быть персональной.

Любовь в добре, как высший сувенир,
Как жалоба, надежда и расплата,
И мир души, вступивший в этот мир,
Как Герника, не знавшая снаряда.

О, мать Земли! О, женщина в бреду
Над белой розой у огня камина.
Моя Россия! За тобой бреду,
Как брёл когда-то Пушкин за Ариной.

О, Родионовна! Мне песнь свою напой,
О, Гений добрый! Варежку надень мне.
Тысячелетье на исходе над страной,
Как доброе твоё благословенье.

А папа в это время писал маме из тюрьмы: "Нина! Не сможешь ли ты выслать мне сюда скрипку? Хотелось бы узнать, учатся ли мои сыновья в музыкальной школе?"

Господи, да откуда у мамы деньги на скрипку? Не умереть бы с голоду.

Говоря откровенно, я сегодня могу сказать, ещё неизвестно кому было легче жить, нам, по эту сторону колючей проволоки, или ему там, за колючей?

Правда я поступил в музыкальную школу, так как по словам педагога, обладал абсолютным слухом. Поступил я по классу скрипки, но вскоре пришлось оставить занятия – платить было нечем.

Но образ отца всегда был и остаётся в наших глазах светлым образом человека, невинно осуждённого тоталитарной системой. Никогда мы с братом не слышали от мамы ни одного плохого слова об отце. Наоборот, в нашей семье постоянно, незримо находился его образ честного, доброго и сильного человека. Часто можно было услышать от мамы: "Вот если б отец находился рядом с нами, он бы этого не позволил". Или : " Почему вы огорчаете меня, дети, отцу бы это не понравилось".

В нашем представлении образ отца достигал значения героической личности. Нам почему-то казалось, что он, как Чапай, переплывёт бурную речку Урал, а вражьи пули так и не достигнут его. Мы всегда верили, что отец однажды войдёт в наш дом весёлый и красивый. На груди у него – много, много орденов и наган на боку.

Мама не разрушала эту мечту, только тихонько вздыхала и украдкой смахивала слезу.

Однажды, уже после войны, играя во дворе, мы узнали от соседских ребят, что наш отец – "враг народа". Мы в слезах бросились к матери. Сколько боли и страдания мы увидели в её добрых глазах. Она поведала нам всю правду.

Илья Клейнер. 2011-2014

Библиотека » Илья Клейнер. Улыбка заката. Автобиографическая повесть