Илья Клейнер. Пятая графа

В 1971 году я переехал в Москву, в которой к тому времени жили мой брат и мама. Ничего, кроме саднящей боли и тоски не было во мне, никакие родственные и духовные узы не связывали меня больше с Сибирью, в которой я прожил 30 лет. ("Папаша" Блюменфельд в то время уже находился в Ижевске).

Осенью этого же года я держал заключительный экзамен в целевую аспирантуру института Истории искусств. Мой вступительный автореферат "Категория "безобразного" в искусстве" вызвал лёгкий шок и даже недоверие. Ведущие эстетики страны не могли поверить, что где-то там, за Уралом, в провинциальной глуши, оторванной исторически от культурного центра с его выставочными залами, музеями и библиотеками, возможно, вообще, написание сколько-нибудь серьёзного научного искусствоведческого исследования. Пришлось показать и другие работы, в частности, "мир Павла Филонова". Недоверие было рассеяно, и моим научным руководителем стал Герман Александрович Недошивин – один из самых "левых" эстетиков последнего времени в нашей науке. Но о "целевом" прикреплении не могло быть и речи, потому что я не имел московской прописки. А для того, чтобы получить прописку, я должен был иметь работу. Получался странный заколдованный круг.

С моим "послужным" списком опубликованных работ, достаточным профессиональным опытом, я думал, что любой университет или высшее учебное заведение откроет мне двери, тем более что я решил преподавать только один предмет – эстетику, специалистов по которой не так уж много было в стране. Я прекрасно осознавал, что передо мной была Москва, которую взять штурмом, наскоком нельзя, тем более что нахрапистость и принцип "все средства хороши для достижения цели" органично претили моей натуре. Я полагал, что для начала можно стать рядовым ассистентом, а время покажет "кто есть кто". Как я наивно ошибался! Свыше 60-ти институтов и научных учреждений я обошёл и обзвонил в поисках работы и везде получал отказ. Таяли надежды с каждым днём как и сбережения в кошельке. Моё отчаяние достигло кульминации, когда мне отказали в работе грузчиком на товарной станции железнодорожного вокзала. Протежирование моих друзей, таких известных деятелей культуры, как М.Таривердиев, Ю.Левитанский, В.Никулин. Л.Енгибаров и многих других, ни какого результата не дало. Чтобы не обременять своих родных и близких друзей, я ночевал на вокзалах, питался в дешёвых столовых, часто голодал. Но гордость не позволяла мне изменить собственным убеждениям. До меня ещё не доходило, что основной причиной отказа была одна – пятая графа в паспорте. Каждый администратор-чинуша видел во мне потенциального диссидента, человека, который мог уехать за границу. Каждый из них дрожал за свою кормушку, "местом под солнцем". Они могли принять на работу любого представителя национального меньшинства, но только не еврея. Задача выстоять, не упасть, не сломиться – вот что было наиглавнейшим для меня в те страшные дни наступившего заката "десятилетнего либерализма".

Приведу всего лишь два случая из моей печальной "Одиссеи" "хождения по мукам" в поисках работы.

Первый случай

Издательство "Наука". Мне предлагают отрецензировать и отредактировать монографию одного доктора философских наук на тему "Свобода и необходимость". Прекрасно понимаю, что от моей добросовестности, качественного уровня рецензии зависит моя будущая судьба. Но каково было моё удивление, когда вместо серьёзного, самостоятельного, оригинального труда, передо мной предстала серая компиляция с мощными кусками плагиата. Пришлось дать отрицательный отзыв. Но на полях рукописи, а затем и на отдельных карточках, указывая на существенные ошибки научного порядка, я дал и своё этих проблем, так называемую, "позитивную" концепцию. Терять, как говорится, мне было нечего. Но мой отзыв понравился издательству, и мне предложили придти через день устраиваться на работу в должности старшего научного референта. А через день мне было ... отказано в работе. Судьбе было угодно, что именно в интервале этих двух дней произошла смена руководства в издательстве и во главе её встали люди, которым моя национальная принадлежность была костью в горле.

Второй случай

Институт тонкого химического волокна. Заведующий кафедрой общественных наук, улыбаясь мне в лицо, говорит: – "Вот если бы в первом слоге Вашей фамилии поменять "е" на "я", то мы бы Вас зачислили в штат".

Как высший пилотаж государственной безнравственности и черносотенного расизма был ответ мне тогдашнего иезуита-министра Просвещения РСФСР Прокофьева: "Неужели вы, товарищ Клейнер, не понимаете, что люди вашей национальности, являющиеся национальным меньшинством в стране, представляют на кафедре общественных наук большинство?"

Я в этот день упал на эскалаторе метро, потеряв сознание. След на спине от падения до сих пор напоминает мне о том времени.

Сегодня, спустя много лет, я узнаю, что Евгений Евтушенко чуть ли не национальный герой в Израиле, получивший такое высокое признание за своё стихотворение "Бабий Яр". Говорят, что есть даже улица в Тель-Авиве, названная его именем. Я очень рад за моего собрата по искусству, но шутки ради, почему-то думается, что если бы в то время были опубликованы мои стихи на эту кровоточащую тему, нашёлся бы какой-нибудь заброшенный переулок, наречённый и моим именем. Я, конечно, говорю это сегодня с иронией, но тогда мне было не до неё. Итак, я предлагаю читателю эти стихи:

У каждого из нас одна
Под сердцем пролегла отчизна
Моя огромная страна страна,
В которой вижу суть я жизни.

Светло, возвышенно храню
Её как Пушкина поэму,
Я землю русскую люблю
Сильней чем тысяча Ромео.

И где бы не был стороной,
Над Бугом, Сеной, иль над Вислой,
Рождённый русскою землёй,
Себя без Родины не мыслю.

Я вместе с нею сталь варю,
Хлеба мешу, детей рожаю,
Я с нею вместе водку пью,
И вместе к звёздам улетаю.

А если радость – так вдвоём
Её мы делим – не иначе,
А если горе у неё -
Так вместе с ней скорбим и плачем.

От самовара до ракет
Во всём я чувствую причастье,
Обыкновенный человек,
Нашедший в этом своё счастье.

Вот почему сегодня я
В пятидесятый год Советов
Решил что мучает меня
Тебе страна моя поведать.

Не обессудь за горечь фраз,
Поверь, я в этом не повинен:
Прекрасна правда без прикрас,
Но безобразна в половине.

Когда я слышу как юнец
Кричит еврею: – "Жид порхатый",
Я вижу древний Костенец,
Кровавым пламенем объятый.

Я вижу всю мою родню,
Расстрелянную в Шепетовке,
Слепую девочку одну,
Идущую на штык винтовки.

Когда в компании иной
Заводят разговор о Сарре,
Я вижу Гитлера в пивной
В шовинистическом угаре.

Но всех страшнее тот удар,
Когда в лицо: – "Вас мало били..."
В моих глазах, как города
Встают еврейские могилы.

Я вижу как ариец бьёт
Прикладом головы евреев...
Тогда в моей груди встаёт
Святая гордость иудея.

За честь истории моей,
Что без вины была повинна,
За слёзы старых матерей,
За их суровые морщины.

За страх, за вечную нужду,
За плеч усталую согбенность,
За ту святую доброту,
За ту земную человечность.

О, нет! Ещё он не убит,
К чему скрывать – он полон силы,
Последний тот антисемит
В Коммунистической России.

Надвинув кепку до бровей,
Бредёт по Русской он планете,
Заходит даже в Мавзолей,
Стучится в двери Райсовета.

Мелькнёт он "умною" строкой
В ином профессорском трактате,
Иль за бревенчатой стеной
В оскале древне-бородатом.

В домашней ссоре может он
С любимых губ жены сорваться,
Иль нецензурнейшим словцом
Под "демократа" расписаться.

Он может в метрике своей
Сменить свой род, происхожденье,
И счастлив тем, что не еврей,
Уже теперь "со дня рожденья".

Но если грянет трудный час,
Такой, забыв про честь и совесть,
Не только нацию предаст,
Тебя предать Россия сможет.

Как говорят не взять, ни дать,
Но я скажу тебе по праву,
Поверь страна, не занимать
С тобой нам имена и славу.

Не важно русский ли, мордвин
От человека не убудет:
Свою бы нацию любил,
А нация тебя полюбит.

Вот почему как на парад,
Раскрыв торжественно знамёна,
Идёт еврейский мой отряд
В передовой земли колонне.

Микоэлс, Эренбург, Кольцов,
Менухин, Бабель, Ойстрах, Райкин,
Ботвинник, Фальк, Маршак, Светлов,
Спиноза, Гейне, Чарли Чаплин.

Здесь Левитан и Рубинштейн
В прекрасном полнозвучье красок,
Здесь рядом Пастернак, Энштейн
О чём-то спорят с Карлом Марксом.

Забыты те, уж нет других
В моей седеющей колонне,
А сколько Иткиных живых
При жизни мы ещё хороним.

Пускай нам вслед смотрела смерть,
Мы шли под пули фарисеев,
И всё-таки, имён не счесть
Бессмертной нации евреев.

А я от имени отцов,
Кто пал под стенами Рейхстага,
Готов идти на подлецов,
Как шёл Давид на Галиафа!

Илья Клейнер. 2011-2014

Библиотека » Илья Клейнер. Улыбка заката. Автобиографическая повесть