Илья Клейнер. О Леониде Енгибарове

Я не случайно так подробно остановился на теме таланта и его судьбы в России. И не потому, что она представляла для меня сугубо литературный интерес и в определенной степени касалось и моей личной персоны (не сочтите за нескромность), а прежде всего потому, что она на моих глазах являлась кровеносным стержнем в судьбе моих товарищей и друзей.

Вот только два примера, которые, надеюсь, дадут наглядное представление о правомерности данного утверждения.

Меня познакомила с Леонидом Енгибаровым певица Елена Камбурова. Я приходил в дом этого грустного клоуна почти каждый день. И каждый день он был "на бровях". (Мама Лёни была в отпуске, а алкаш каждое утро поджидали своего знаменитого дружка у подъезда.) Я просил его не пить, взять себя в руки, помнить, что он дал мне обещание создать в России единственный театр мима. Но всё было тщетным. Картина хмельного загула повторялась по нарастающей.

Однажды, не выдержав, я просто был вынужден хлопнуть дверью и уйти. Вышел я на улицу, а в голове всё настойчивее инеотвратнее свербит одна нудливая мыслишка: ну как ты мог покинуть несчастного друга в такой момент? Тебе не стыдно?

Словом, возвращаюсь я назад, звоню, открывается дверь. На пороге стоит Лёня и сквозь слёзы, захлёбываясь, тихо шепчет:

– Я знал, что ты вернёшься, я знал, что ты вернёшься!

Ну, что тут делать, поднимаю его на плечи и на горбу прямикомна стоянку такси.

– Куда ты меня везёшь, Илюня?– жалобно стонет он.

– К себе везу, Лёня, к себе.

Подъезжаем мы к аэропорту, оборачиваюсь на заднее сиденье и. о, ужас, что вижу? Лёня, запрокинув голову, цедит прямо из горла бутылки коньяк. Где он её взял, ведь на нём были только шорты и футболка? Чудо, да и только. Не выдержал я, выхватил бутылку и через окно её!

Через 20 минут переступаем порог мастерской. Лёня, как вкопанный, стоит и глазам своим не верит.

– Старик, это всё ты сотворил сам? Не может быть? Такая красотища. Я хочу, чтобы ты был у меня главным художником в театре. (Он забыл, что эти слова говорил мне неоднократно у себя в доме.) Угостил я его крепким цейлонским чаем, уложил на тахту. Думаю, пусть поспит, человеком будет. Просеётся, тогда и поговорим.

Не прошло и часу, как Лёня приподнимается и совершенно трезвым голосом говорит: "Старичок, ты будешь у меня художником. А сейчас отвези меня домой, прошу тебя. Даю слово, что выхожу из "ре минора" в завязку, больше – ни грамму.

Что тут делать, выходим мы на улицу, ловим такси. Выезжаем на Суворовский бульвар, Лёня вдруг кричит: "Стоп, машина! Илюня, давай зайдём к Евстигнееву, он здесь рядышком живёт!"

Заходим мы к артисту, а он нам навстречу в коляске. (Евстигнеев получил перелом голеностопа, что, впрочем, не помешало ему сняться в известном фильме.) Сидим, мы значит, за столом, разговоры всякие разговариваем про жизнь, про искусство. Неожиданно Лёня говорит Евстигнееву:

– Старик, представь себе такую картину: Пустыня Сахара, жара страшная. (Наша встреча произошла летом 1972 года, когда всё Подмосковье буквально задыхалось от нестерпимого зноя. Над столицей стоял едкий, удушливый смог от горевших лесов и торфяников под Шатурой.) Ни одной живой души, лишь один стол с натянутой сеткой для пинг-понга. Над столом летает туда-сюда маленький шарик. Кинокамера сверху всё ближе и ближе. И вдруг мы видим, что это не просто шарик, а моя окровавленная голова с неподвижно застывшими глазами. Ну что, други, правда здорово?

Наступило тягостное молчание. На столе появилась бутылка. Через несколько минут Лёня вдруг говорит как бы самому себе:

– Нет, Жопову далеко до этого (так он прозвал клоуна Олега Попова, которого все называли "солнечным клоуном".) -А вот так он сможет?

И тут же ставит одну руку между двумя вытянутыми ногами под прямым углом, поднимаясь над полом.

– А так слабо ему сделать, вашему Жопову?

– Охолонь, старик! – хохочет Евстигнеев.

А Лёня, войдя в раж, продолжает:

– А теперь я хочу вам показать одну миниатюру. Я долго работал над ней. Показываю впервые.

Представьте себе такую картину. (Дальше всё действие происходит при абсолютном молчании.)

Мы видим перед собой молодого человека, который энергично шагает по земле, устремив взор куда-то ввысь. На его лице счастливая улыбка. Неожиданно, как от какого-то невидимого толчка, он сгибается, хватается обеими руками за бок. Но продолжает идти, правда, не так уже уверенно. Вдруг снова какая-то страшная сила бросает его на пол. Его лицо искажено гримасой боли. Он виновато улыбается, но продолжает ползти. Он протягивает две руки вперёд, пытаясь через силу приоткрыть какие-то невидимые двери. И вновь мощнейший удар, голова падает на пол и лишь одна кисть руки, вытянутая над головой, судорожно сжимая и разжимая пальцы, тщетно пытается преодолеть препятствие. Тело неподвижно застывает. Проходит 10, 15, 20 секунд. Тело – неподвижно. И вдруг, когда молчание становится совсем невыносимым (надо было видеть в этот момент лицо Евстигнеева) голова мимо резко взметнулась над землёй, руки, в каком-то невероятном напряжении и судороге попытались протиснуться сквозь створки проклятых дверей. Но это всего лишь миг, последний, финальный миг жажды жизни. Через мгновение всё замирает. Наступило царство смерти.

– Я показал вам мою жизнь артиста, – едва слышно произнёс Лёня Енгибаров, стирая ладонью слёзы с лица.

Он уходит в другую комнату, ложится на раскладушку. Через несколько минут я иду за ним, беру карандаш и бумагу и делаю с него набросок. Вернувшись домой, я всю ночь пишу пастелью на наждачной бумаге лицо великого клоуна, стирая пальцы до крови.

Через несколько дней умирает великий артист, перед талантом которого преклонялся сам Марсель Марсо. Смерть Лёни Енгибарова в 37 лет огромной болью отозвалась в моём сердце. Можно ли было ему преодолеть свою судьбу, не знаю. Нет, я полагаю, что всё-таки было возможно. Надо было только встать над собою, чтобы войти вновь в себя, но уже на совершенно ином духовно преображенном уровне. Но так думаю я, а его уже нет.

В пределах зрелого ума
и тайнописи дней грядущих,
Когда всё сущее – в насущном,
как звёзды, посох и сума.

И одиночество, как дар,
превыше всех даров на свете,
Когда печаль, но не ответы,
когда свеча, но не пожар.

Когда всё чаще букву "л"
в глагольном ставим окончанье,
И в этом слышится прощанье,
неотвратимости удел.

Когда минувшее, как дым
степной, заплаканной полыни,
И ты почти не здесь, но с ними
безвременьем соединим,

Чтоб равенством в небытии
подобием в других очнуться
И провиденью улыбнуться
и Лику Божьему над ним.

Но за окном она плывёт
между безумием и смыслом.
И два ведра и коромысло
совсем не тяжести в зачёт.

И краем дерзкого зрачка
она тебя дразнит и манит,
И ты за ней скользишь в тумане
на древней лодке простачка.

Но выйти из судьбы нельзя
за контур призрачной свободы,
Не разорвав земные своды
над шляпкой ржавого гвоздя.

Илья Клейнер. 2011-2014

Библиотека » Илья Клейнер. Улыбка заката. Автобиографическая повесть