Илья Клейнер. О Юрии Левитанском

Пример, который надеюсь поможет читателю одним краешком зрачка взглянуть на судьбу таланта в лице моего большого друга, поэта-фронтовика Юрия Давыдовича Левитанского, или моего "Юрасика", как мы ласково называли его в доме.

Пройдя две войны, Великую отечественную и Русско-Японскую, он через Восток и Сибирь, вместе с отцом и матерью возвращаются в Москву. Заканчивает ИФЛИ, начинает печататься вместе с такими фронтовиками, как Давид Самойлов, Булат Окуджава. С женой Мариной они ютятся по разным столичным углам. Живут впроголодь.

Но с каждым годом его талант растёт, крепчает. Поэт выпускает сборники стихов, печатается в периодических изданиях. Появляются песни на его стихи, которые впервые исполняют Елена Камбурова, Галина Беседина, Валентин Никулин, Виктор Тараненко. Главным, любимым композитором Левитанского становится моя жена Лариса Критская, чей талант очень высоко ценил Микаэль Таривердиев. Сольные выступления поэта на телевиденье (концертный зал в Останкино), в Политехническом музее, Центральном доме литераторов, в Доме художника, в ЦДРИ становятся настоящими праздниками для любителей поэзии.

Где-то в середине 70-ых годов (точно дату не припомню), новой женой поэта становится его студентка, выпускница литинститута Валентина. Бурный роман буквально сотрясает старого солдата. Однажды, когда его новая пассия, будучи на последнем курсе в институте, улетела на Дальний Восток для прохождения преддипломной практики, Юрасик каждое утро бежал на Главпочтамт, чтобы отослать ей туда свои телеграммы. А мой дом находился буквально в ста метрах от Главпочтамта. Естественно, что мы ежедневно встречались. Однажды, заскочив ко мне, он буквально с порога прохрипел: "Илюня, я сегодня не мог уснуть всю ночь. Я написал стихотворение. Вот послушай! И, устремив взгляд куда-то вдаль, он начал читать. Сейчас я не припомню весь стих, но строчки из него, посвящённые Валентине, врезались в память навсегда. Вот они:

Семимиллионный город не станет меньше,
если один человек из него уехал.
Но вот один человек из него уехал,
и город огромный вымер и опустел.

От этого брака Юры и Валентины появились три дочери: каждый год по ребёнку. Особенно он как-то нежно и трепетно относился к самой младшей, которая была точь-в-точь его копией. Но и эта семейная жизнь долго не продолжалась. Союз распался. Я не хочу сейчас вдаваться в подробности данного разрыва, но укажу лишь на одну причину, которая, как мне кажется, была главной: романтизация и даже идеализация поэтом образа своей новой возлюбленной в первые дни и месяцы их встречи, которая в действительности оказалось психически неадекватной в последствии. Всё, дальше не буду.

Поэт встречается с новой, юной особой, делает ей предложение, женится и переезжает в однокомнатную небольшую квартирку на Бескудниковский бульвар, оставив всё прежней семье. Именно в это время старые фронтовые раны дают о себе знать, здоровье на глазах рушится, поэт плохо передвигается. А в довершение к этому – операция на сердце. Инфаркт миокарда. Но он находит в себе силы придти в Кремлёвский дворец для получения государственной премии по литературе. Он бросает в глаза президенту Борису Ельцину гневные слова о том, что война в Чечне лежит на его совести, что она есть страшное преступление перед маленьким народом этой страны. После этих праведных слов, выйдя из зала, он получает новый сердечный удар.

Конечно, я как друг, не забывал своего седого солдата, приходил к нему домой, дарил ему свои картины, мы читали друг другу свои новые стихи. Кстати, предисловие к моему первому сборнику сделал именно он, благославляя меня на поэтическую стезю. Сегодня, когда рядом со мной нет моего Юрасика, эти высокие и добрые слова мне надо отработать по-полной.

А тогда, когда мы оставались вдвоём, мы очень долго говорили о месте и роли современной поэзии в жизни страны, о нашей политике, о провальной экономике, о падении культуры. Сегодня я вспоминаю одну нашу беседу особенно чётко. Речь зашла об иммиграции, а точнее о тех наиболее знаковых фигурах в нашей культуре, которые были вынуждены покинуть нашу страну. Мы говорили об Александре Солженицыне, Майе Плисецкой. Родионе Щедрине, Нуриеве, Льве Копелеве, Александре Галиче, Михаиле Козакове, Валентине Никулине, Владимире Войновиче. Мы говорили об узниках совести Андрее Сахарове, профессоре Марке Гольдберге, Синявском.

Обычно всегда спокойный и уравновешенный, в тот вечер мой друг был необычайно взволнован. Когда у нас речь зашла о знакомых людях, которые добровольно стали покидать Россию и перебираться на ПМЖ за рубеж, я сказал, что всё-таки не понимаю и даже не принимаю этого бегства. Помню, я даже спросил его а как он думает, вот если бы жив был Пушкин в наше время, он мог бы эмигрировать? И тут же, не дожидаясь ответа, сказал, что нет, не смог бы. Он слишком любил Россию, русский народ, родные поля и леса. Он был настоящим патриотом, боль и страдания страны были его болью и страданием.

И что тут началось! Юрий вскочил с места, глаза его сузились, по щекам пошли желваки. Дрожащими руками он схватил сигарету и нервно закурил.

– Брось трепаться, старик! Неужели тебе коммунистическая идеология так засрала мозги, что ты не можешь отличить правду от кривды, ночь ото дня? Да если жив был бы сегодня Пушкин, он был бы уже на Соловках, или убит гэбистами, или, в лучшем случае, давно бы находился где-нибудь в Париже или Мадриде. Если бы повезло. Более продажной власти, чем у нас сегодня, не было во всей истории России. Ты лучше ответь мне, почему я, по какой такой причине должен получать нищенскую пенсию, почему я на больных ногах плетусь в литинститут к студентам, чтобы говорить им о правде и красоте русского слова, а у самого не хватает денег на лекарства, без которых мне нельзя? Что, молчишь? Это я, солдат, который прошёл две войны, имею ранения, сегодня не заслужил достойный пансион, не оскорбляющий моё человеческое достоинство? Я не знаю, чем мне завтра заплатить за квартиру, на какие шиши я могу купить новое тёплое пальто. А ведь у меня есть три маленькие дочери, которым тоже надо помогать. Да будь у меня здоровье и материальные возможности, я бы сегодня пополз на карачках в Германию. Да, я воевал против фашизма, но ты посмотри, как живут в Германии люди, как там страна заботится о своих пенсионерах. Мне сегодня нужна серьёзная операция. А где у меня такие деньги, чтобы оплатить её? А вот Ельцин летит в ту же Германию, ему делают сложнейшую операцию, причём, на деньги нашего налогоплательщика, в том числе и на мои, помещают на месяц в реабилитационный центр, и он вновь, как огурчик.

Я пытаюсь возразить другу, говоря, что в России есть всё-таки честные политики, называю имена демократов в Думе. Но лучше бы я молчал.

– Ты говоришь о наших младолибералах, об этих словоблудах-теоретиках? Не смеши меня, – почти кричит он. А ты видел их миллионные счета в европейских и американских банках, а ты видел, какие они дачи, виллы и замки отгрохали у себя в Подмосковье и на берегах Средиземного моря? А я здесь, у себя в каморке считаю каждую копейку, чтобы не умереть с голода. Сними розовые очки, Илюня и посмотри на жизнь трезвыми глазами.

Пройдет несколько лет и я, прозревший, напишу:

Обложили, офлажковали,
на заставах костры запалили.
Всё заранее рассчитали,
задарили псарей, оплатили.

На иудины чаевые,
что от крови Христовой мокрые,
Пьют опричники удалые –
Перевёртыши красномордые.

От Амура и до Европы
и так далее, снова по кругу,
жрут икру пятернейдо жопы,
До блевотины в уши друг другу.

В пиджаках лимонного цвета
бродят в Думе самцы-затейники,
выворачиваясь курбетом
за оклады, квартиры, ментики.

С перепоя строгают законы.
С недопоя законы меняют.
Им бы в зонах сидеть, но зоны
на четыре их кости поставят.

Коронованные лжепринцы,
лжеграфья единоутробные,
Новорусские якобинцы –
наши старые держиморды.

И, забыв о чести, о доблести
на зеленые облигации
На обменных пунктах совести
продаюти страну и нацию.

Открывают семинарии
по российской земельной реформе
на Канарах и в Анталии
или где-нибудь в Калифорнии.

Мерседесами и дачами
Затоварились. Упаковались,
Да и правнукам заначники
на грядущие годы оставили.

Государство нельзя полюбить,
уважать его можно отчасти.
Ну, скажите, как можно прожить
в той стране, где подонки у власти?

Объясните, пожалуйста, мне,
Дорогие мои мироносцы,
Почему убивают в Чечне
по указам тупых жироносцев?

Объясните, прошу вас, теперь
без подстрочника и перевода,
Неужели есть высшая цель,
что стоит выше жизни народа?

Да и может ли быть эта цель,
жажда жизни, истины жажда,
Если сквозь пистолетный прицел
смотрит власть на голодных сограждан?

Тем не менее, тем не менее, не приемля зло и несовершенство мира, он, как истинный интеллигент и высоко нравственный человек, верил, что история России должна пройти самую себя, что будет всё-таки лучше. Он ушёл из жизни 25 января 1996 года, когда на дворе стояла страшная стужа. Незадолго до своей смерти он написал стихотворение, исполненное провидческой силой и неизбывной грустью. Вот оно:

Я видел вселенское зло,
Я всякого видел немало.
И гнуло меня и ломало,
И всё-таки мне повезло.

Мне дружбу дарили друзья,
И женщины нежно любили,
Меня на войне не убили,
Мне даже и тут повезло.

Ещё повезломне, что вот
Я дожил до вашей эпохи,
Где вовсе дела мои плохи
И зыбок мой завтрашний день.

И всё же я счастлив, что смог,
Что дожил до этого мига,
До этого мощного сдвига
Тяжёлыхподземных пород.

Я видел начало конца,
И тут меня Бог не обидел,
Я был очевидцем, я видел
Начало грядущих начал.

Я дожил, мне так повезло,
Я видел и знаю наверно –
История движется верно,
Лишь мерки её не про нас.

И всё ж до последнего дня
Во мне это чувство пребудет:
Я был там, я знаю, что будет
Когда-нибудь после меня.

Всю порчу земной жизни поэт видел не в каких-то там объективных законах развития, а в самом человеке, как главном, основном субъекте исторического процесса. Эти мысли друга я полностью разделял. Но его осознание этого трагического несовершенства человеческого бытия в отличие от моего, были глубже и основательнее, так как были выстраданы годами кровопролитной войны, тяжёлым жизненным опытом, да просто количеством прожитых лет.

Сейчас я не припомню точно на какой из моих дней рождения поэт подарил мне своё стихотворение ниже. К сожалению, ни в одном из его прижизненных сборниках я его не встречал. Я верю, надеюсь, что его жена, добрейший души человек Ирина Машковская, когда-нибудь опубликует его в посмертном сочинении моего друга. А пока я представляю его вниманию читателю.

Есть у охотника рожок,
и есть свирель у пастуха,
а у поэта – лира,
Чем совершенней человек,
тем очевидней для него
несовершенство мира.

Но дело в том – и в этом суть, –
что он не станет оттого
испытывать блаженство,
Чем совершенней человек,
тем очевидней для него
своё несовершенство.

И чем добрее человек,
и чем мудрее человек,
и чем он совершенней,
Тем легче взваливает он
себе на плечи груз моих
и ваших прегрешений.

Давайте же сойдёмся в круг,
и соберём своих друзей,
и скатерти расстелем,
И нашу общую вину –
как нашу общую одну –
на всех её разделим.

Разделим поровну на всех
свою вину, и общий грех,
и бездну прегрешений,
И вот тогда-то, может быть,
он станет лучше этот мир,
и станет чище этот мир,
и станет совершенней...

О чём в горах поёт рожок,
о чём поёт в степи свирель,
о чём вещает лира?
А всё о том, а всё о том,
что в нас самих заключено
несовершенство мира.

Вот уже почти четверть века, как не стало поэта Юрия Левитанского, моего Юрасика. Где, в каких занебесных высях обитает его мятежная и одинокая душа, хорошо ли ей там – не ведомо мне. Но кажется будто и там, в этом бессмертном пространстве она не пребывает в спокойствии, она мечется и стонет, вопрошая Создателя о том, как нам теперь живым живётся на нашей земле? И старенький Боже, седой и одинокий, как и он, прижимает его к Своей груди и что-то ласково шепчет ему.

А я здесь, пока ещё здесь на земле, беру листок бумаги, перо и пишу стих, посвящённый памяти моего старшего брата. Слышен ли он тебе, мой друг?

О, страшная тяжесть сумы,
не доведись её пережить.
Есть минное поле судьбы
на грани жизни и нежити.

С двух войн он принёс орденок
да лейтенантское звание.
И смерть ему дважды отсрок
дала словно бы в назидание,

За срезанный в юности прут
на дне глубокого оврага,
который не сразу, не вдруг,
но станется посохом шага

Простреленных ног и строфы
на выдохе полуинфаркта,
в подтексте грядущей листвы
ещё несвершенного факта.

За тёмное лоно любви
и позднее чувство отцовства,
за тех, кто клялись на крови,
и трижды предавших до солнца.

А в чёрном проёме окна
о чём-то рыдали герани,
и ёлка в сугробе одна
лежала в морозном тумане.

Ей чудилась ночь в Новый год,
Хозяин хмельной и забавный
и что-то ещё из того,
что двигалось влево и вправо.

По кругу хрустальных шаров
в мерцании звёзд и шифона,
и томная песня без слов
из тёмного магнитофона.

И первые всхлипы стиха
о женщине, ёлке в сугробе,
о долге, секундах, веках,
о долге Поэта и Бога.

Он равен своей был судьбе,
любви, нищете и печали.
И строчки его не в песке,
но в красной российской скрижали.

Илья Клейнер. 2011-2014

Библиотека » Илья Клейнер. Улыбка заката. Автобиографическая повесть