Илья Клейнер. Причина эмиграции

Однажды, тёплым осенним вечером 1999 года, сидя на веранде своей дачи в Софрино, мы с женой неожиданно завели разговор о наших друзьях и товарищах, которые начали покидать Россию и отбывать на постоянное место жительства в Израиль, Европу и Америку. И вдруг мой Эликтак пристально посмотрев на меня, спрашивает: "Скажи, а ты не хотел бы уехать в Европу, скажем, в Германию?"

Я тут же радостно ответил "Если Ваше сиятельство будет рядом со мной!"

Брошенный вскользь полушутливый, полусерьёзный ответ с каждым днемвсё более и более превращался в неотвязное, положительное решение перебраться в ту же Германию на ПМЖ, но с обязательной возможностью один раз в году хотя бы на два месяца посещать Россию, родных, друзей. Сказать, что причиной нашего решения были чисто меркантильные интересы, было бы совершенно неверно. У нас была большая квартира в самом центре Москвы, хорошая двухэтажная дача с огромным земельным участком, машина, гараж. Но главное – наши друзья, среди которых были такие, как писатели и поэты Фазиль Искандер, Борис Васильев, Александр Кацура, Ксения Атарова, Леонид Чекалкин, Анатолий Приставкин, Андрей Вознесенский; музыканты Николай Петров, Александр Малинин, Елена Ванина; художники Александр Волошин, Леонид Полищук, Светлана Щербинина, Евгений Аблин, Борис Милюков, Валерий Чумаков;теле и радиожурналисты Владимир Мукусев, Александр Политковский, Людмила Шварц, Вадим Смирягин; артисты Валентин Никулин, Виталий Шаповалов. Я уже не говорю о своём брате, дочерях. Тогда почему мы твёрдо решили уехать?

Главной, основной причиной нашей эмиграции было желание выброситься из привычного места проживания и увидеть новые дали, иные края и народы, прикоснуться к европейской культуре. Словом, нам хотелось за новый поворот личной судьбы. Конечно, при этом учитывался и наш солидный возраст и возможности одной из лучшей медицины в мире, которая была в Германии. Да и пенсион, положенный детям жертв фашистского нацизма, имел определенное значение. Но повторяю, не эти чисто житейские, социальные блага и привилегии были главными в принятии нашего решения на отъезд. Сейчас бы я определил её, как юный романтизм поседевшей души.

Безусловно, была и другая причина чисто творческого порядка. Я хотел открыто, без государственного прессинга и диктата выставлять свои живописные полотна в европейских галереях. Мог ли я себе позволить подобное у себя в Москве? Нет. Во-первых, дикая коммерциализация напрямую коснулась и судьбы художника в России. Практически рухнул комбинат монументально-декоративного искусства, канули в небытие заказы от государства, а те немногие из них, которые и имели ещё место быть, как правило, доставались ловким, пронырливым власть предержащим художникам. Больше того, чтобы снять выставочный зал в том же Манеже на неделю, мне необходимо было выложить за аренду помещения около 30 тысяч долларов. Таких денег, увы, у меня не было. Во-вторых, мне нужен был высокопрофессиональный галерейщик. В-третьих, бытующий антисемитизм, пусть даже в латентной (скрытой) форме в стране, не давал мне ни малейшего шанса выставить свои работы, посвящённые еврейской тематике.

Нет, мы с женой не были борцами с обстоятельствами. Подобное утверждение было бы явным преувеличением. Древние мудрецы говорили: "Кто борется с обстоятельствами, тот поневоле становится их рабом". А Сенека добавил: "Все заботятся жить долго, но никто не заботится жить правильно".

Одним словом, все эти перечисленные причины побудили меня с женой подать заявление в ОВИР в 2000 году. Мы предъявили вызов в эту организацию, который нам сделал наш старинный друг, профессор Николай Эпштейн, проживающий к тому времени в Германии.

Ухожу босиком в неметчину,
как в туманную даль Моисей.
– опрометчиво, опрометчиво,-
шепчет мне за окном снеговей.

– Опрометчиво, недальновидно, -
говорит мне философ седой.
– В твои годы, нет, не завидую,
чтобы так, на германский постой?

Если б ранее, лет эдак тридцать
я б одобрил, куда бы не шло.
Но сейчас за небесной синицей,
ты прости меня, право, смешно.

И пожизненно невыездные
мне берёзки над чёрным прудом,
Белоствольные выгнув выи,
всё о том же скрипят, всё о том.

И горящий петух на восходе,
запрокинув гортань в провода,
На курином своём выводит:
– Ты куда? Ты куда? Ты куда?

Выхожу в привокзальную стужу,
в разноцветье дождей и камней.
Выхожу налегке я. Лишь душу
за собой тащу на ремне.

Быть достойным себя я желаю,
чтобы отче небесный мне в срок
Произнёс: – Я тебя понимаю,
всё ты правильно сделал, сынок!

Выхожу в европейские стыни,
я– кораблик бумажный во сне.
Если пасынок я у России,
кем же Русь ты доводишься мне?

И привиделся мне однажды сон дивный, будто я еду с женой по каким-то незнакомым и одновременно таким близким и родным местам. С одной стороны, вроде бы никогда ноги мои ходячие не вступали на тропы асфальтного края сего таинственного, никогда взору жадному моему до всего необычного не были показаны дома и ландшафты данной местности, а с другой стороны, я здесь когда-то был, а, возможно, даже и жил, может быть за тем или же за тем поворотом. Вот эта волшебная новизна, сотканная из давно известных кадров прошлого,создавала аллюзию сна во сне. И вот что было интересно и необъяснимо: всё, что простиралось над нами и вокруг нас, двигалось и видоизменялось, а машина стояла на месте. Да, да я не оговорился – мы как будто приросли к одному месту, а всё иное, как в замедленной съёмке, слышалось и двигалось. А может быть это была моя память простым и естественным сколом какой-то надмировой памяти, которая не ведала, что такое настоящее, прошлое и будущее, когда один миг равнялся бессмертию Божественного пространства? Не знаю. Точнее – мне не дано было знать.

Но вдруг в один миг всё вокруг видоизменилось. Я увидел нечто такое, что заставило всё моё существо содрогнуться и сжаться в один комок. Вокруг нашей трассы появились какие-то незнакомые люди, среди которых была моя мама. Я точно знал, что она умерла, что её нет на земле. Но она стояла живее всех живых и неотрывным взором смотрела прямо мне в глаза. В руках у людей были огромные транспаранты и плакаты, на которых было написано: "Илья и Элла, вернитесь назад!" На домах, на растяжках, на заборах и деревьях вдоль трассы колыхались точно такие же транспаранты с запретительными надписями: "Илья, вернись в Россию!"

Неожиданно, точно из желеобразной сырковой массы появились две огромные фигуры Ленина и Сталина. Тело вождя всемирного пролетариата Ильича находилось в саркофаге, который был поставлен в вертикальном положении и поддерживался одной рукой его собратом по партии. Контур саркофага представлял собой искрящийся сноп мельчайших ало-кровавых капель , которые на уровне детородного органа Ильича раздваивались и струились вниз, образуя два кровавых потока на штанинах генералиссимуса. Поднятая правая рука, поставленная на алебастровую подпорку, указывала строго на запад, а указательный палец левой руки крутил у виска Иосифа Сталина; инквизитор попыхивал трубкой, выполненной из человеческого черепа. На груди Джугашвили висела фанерная дощечка с надписью "Вон из России!"

Чем ближе на нас надвигалось здание аэропорта Шереметьево, тем более гуще и плотнее становилась масса улетающих и провожающих. Среди них встречались лица известных правителей и членов государственной Думы. И все они суетились, колготились, кричали свои партийные лозунги, кому-то неведомому грозили кулаками, извергая проклятия. Кто-то из них вопил: "Да здравствует Чубайс! Даёшь приватизацию!", кто-то в одном исподнем хрипел по рупору громкоговорителя "Жиды, убирайтесь в свой Израиль! Россия – для русских!" Коммуняки, выстроившись в колонны, скандировали "Дело Ленина бессмертно!", но почему-то слово "дело", цепляясь за горизонт наступающего дня, звучало, как "тело". Бородатый мужик в одних кальсонах времен гражданской войны, взобравшись на плечи тощей старухи, бросал в пространство слова, которые едва ли кому-то были слышны:

О, Русь неуемная, степь половецкая,
скифская палица, зона советская,
Жадная псарня и рабская доля,
голая задница, блядская воля.

Нам бы окститься и помолиться,
радостью светлой в глазах отразиться
наших собратьевпо духу, по нови,
мы же братаемся только на крови.

Только в замесах кровавых бытуем,
не проживаем по правде, кучкуем.
День просвистел – ну и ладушки. Стойбище
вновь нас ведёт в Куликово уёбище.

Исповедальную жертвенность сердца
грязно-лиловым клочком полотенца
мы добровольно на ринги бросаем,
свинги и хуки взамен получаем

И никому не прощая, не веря,
в собственной самости деревенеем.
Шарик вселенский во тьме глаукомы,
и вековое: Куда мы, и кто мы?

Жена прильнула ко мне, обхватив мою голову руками. В её глазах стояли слёзы. И вдруг, сам не зная почему, каким-то не своим голосом я молча выдавил из себя: " А может быть вернёмся назад?" Но она так посмотрела на меня, что ответ был просто неуместен. И в ту же секунду, словно по мановению волшебной палочки, разверзлись облака и появился огромный шар солнца. Но ещё больше огненного светила было прекрасное лицо моей матери, которое неотрывно смотрело в меня. Мать молча, без единого слова, приказала: "Пиши стихи! В них твой путь к себе и людям!"

– Какие стихи, мама? – выдохнул я, не открывая рта.

– Ты сам знаешь какие, – дала она мне знать, не разжимая губ, – бери ручку и пиши! И запомни, сынок, куда бы ты не уезжал от себя ты никуда не денешься. Потому, что нельзя уйти от Бога, который всегда в твоем сердце!

Я тут же взял ручку и на клочке обгоревшего сердца записал вот эти строки:

Я выхожу из наркоза
в чистый глоток гортани,
В послеинфарктные слёзы
над лепестками герани.

В хрупкую нерасторжимость
бледной луны и взора,
Как в черноземную сырость
злато грядущих зёрен.

Я как вода из колодца
краю ведра вровень,
Цепью прикрученный к солнцу
круговоротом крови,

Вверх проплываю над срубом
в странах, скрижали, дали,
Чтоб раскаленные губы
нежно ко мне припали.

Визы, билеты, границы,
годы и расстоянья,
Новые лики и лица,
встречи и расставанья

О, Вифлеемские ясли
в иллюминаторе грусти,

Тождество двух ипостасей –
логики и предчувствий.Ветром снесённая вишня,
старый порог и дверца.
Я знаю, что я при жизни
невыездной у Бога.

– Люсик, вставай, просыпайся, у подъезда уже стоит такси, – сквозь сон раздался голос Элика. – Мы можем опоздать на самолёт! И перестань, пожалуйста, повторять "путь к себе, путь к себе".

Через час мы были в Шереметьево, а через два с половиной часа наш самолёт приземлился в аэропорту Тегель города Берлина. На календаре стояла дата 2002 год, 15 августа.

– Здравствуй, Германия!

Илья Клейнер. 2011-2014

Библиотека » Илья Клейнер. Улыбка заката. Автобиографическая повесть