Илья Клейнер. Мир качает меня

Не знаю, возраст ли или новый климат, а возможно, и какая-то генетическая предрасположенность, но именно в Германии на меня обрушились болезни. Да, я знаю, что Бог воспитывает страданием человека, он как бы испытывает, пробует, экзаменует тебя на прочность духа перед тем, как забрать тебя к Себе. Но чтобы так, с такой последовательностью и по нарастающей, нет, это уже слишком. Сначала я почувствовал боли в пояснице, затем в мышцах ног. Для меня пройти сто метров без того, чтобы присесть и отдохнуть, было практически невозможно. Затем последовала язва желудка. Операция. Проходит несколько месяцев и в 2005 году я попадаю в клинику Бергмана, где мне удаляют почку. И при всех этих цацках у меня ещё заболевает и щитовидка, когда недостаток воздуха буквально разрывает всего меня. Порой удушье достигает таких размеров, что мне просто хочется уйти из жизни. Но странное дело, именно в эти страшные дни моя рука тянется к листу бумаги, выводя вот эти строчки:

Мир качает меня, я качаю века,
Мгла ночная над сонной геранью.
Мегатонны удушья. Глотка нет, глотка,
Выдох больше, чем вздох над гортанью.

Не хочу, не желаю, ещё мой черёд
Не пришёл, не поставил дозоры.
Раскрошите кувалдой окно в небосвод,
Распахните дубовые створы.

Разрывается плоть, разрывается грудь,
Нет границы меж адом и раем.
Я хриплю в немоту: "Эй, вы там кто-нибудь,
Помогите же, я умираю.

Помираю я, мама. О Боже, спаси!
Всё так глупо, постыдно, нелепо"...
Я молю, "Если можешь, Всевышний прости
свой нелучший под звёздами слепок.

Дай ещё мне шматок кислорода в запас,
Чёрный хлеб, дикий мёд и бумаги,
Я ещё свои дрожжи не бросил в заквас
родниково-хохочущей браги.

Я ещё весь в слезах над мимозой в бреду,
Я ещё в полусферах зеркальных
пузырей дождевых в непрошедшем году
отражаюсь свечою пасхальной.

Я ещё своего не пропел, не сказал
в интервале небесных отточий,
Чтобы камень могильный мой точкою стал
в восклицательном знаке той строчки,

Что однажды пролиться должна надо мной
светозарным, Божественным светом,
Той единственной правдою и красотой,
той посмертно заслуженной метой.

И вдруг мои качели с такой силой шандарахнули по земле, что ещё один только миг и они остановились бы навечно: верхнее давление – 260, нижнее – 130. Буквально через три минуты после телефонного звонка моего Элика у подъезда нашего дома стояла "Скорая помощь", а ещё через семь минут я лежал на операционном столе. Диагноз – инфаркт миокарда. Шунтирование, реанимация, капельницы. Приборы, подключенные к моему телу, точно передают на экран пульта дежурного врача по отделению моё состояние. Я молю Бога, маму продлить мою жизнь.

Не вяжется строка на кончике души.
Дубравы и поля, и разносол наречий,
Всё это где-то там, в заоблачной тиши,
как древний гул отринутого вече.

Предательством аорт в горизонталь беды
я бережно уложен сильными руками,
Лишь тёмной вечности дождливые следы
в рыдающем окне больничной рамы.

Хриплю в зазвездие: "Всевышний, погоди,
не забирай меня от нерождённой строчки,
Её я не испил всей жадностью груди
до окончательной последней точки!

Я не испил себя в масштабе алкаша,
который где-то там, в своей Тьмутаракане,
Над рифмою склонился, не дыша,
забыв на миг о жидкости в стакане.

За это лишь одно молю, не забирай,
за этот дивный дар чужого просветленья.
Лишь после этого готов упасть за край
неведомого мне предназначенья.

Тогда бери всего. Ни звука от меня.
Себя я перейду и смерть переживу я,
Лишь крылья опалив на острие огня"...
И вдруг я мать увидел, как живую.

В слепящих молниях, в космической золе,
как баховский аккорд бессмертного хорала,
Она была живей живущих на земле,
она была её первоначалом.

Она летела ввысь, седые разметав
власы над бездною клокочущего ада,
Как древняя богиня рухнувших держав
над пахотой кровавого распада.

И что-то на родном, гортанном и глухом,
на местечковом идыше она кричала...
И вдруг явился Он в сиянье золотом,
и мать к святым стопам Его припала.

И так она рекла: "Я не прошу Тебя,
я слишком многое Тебя живой просила.
Приказываю я, приказываю я
от имени всех матерей России

Не забирай его в свой траурный убор,
и не бросай на ринг досрочно полотенце
За это я и в ад готова на костёр,
чтоб отогреть его больное сердце".

И Бог не выдержал, и вздрогнул старый Бог,
и мать обнял мою, заплакал с нею горько.
Затем Он прошептал: "Даю ему отсрок.
Даю отсрок. Лишь за тебя. И только".

Теперь на двух ногах стою я на земле,
глотаю кислород весеннего Потсдама.
Целую я следы в небесной синеве
моей великой матери Нехамы

Теперь я за неё дожить её хочу,
Да так хочу прожить, чтоб ей не стыдно было,
Чтоб с тихой радостью поставила свечу,
свечу пророков над моей могилой...
Чтобы когда-нибудь пред Богом и землёй
я вместе с ней пропел Хава нагилу.

Именно в эти кризисные, переломные дни и месяцы между бытием и небытием я всё более и более стал задумываться о смерти, о конечности моего пребывания на земле. С одной стороны, что такое жизнь, как пришёл, вздохнул, выдохнул и ушёл, вздох угнетенной твари, и всё, что ты успел сотворить – есть всего лишь "суета сует", но с другой стороны, моё появление на этой грешной земле ведь было вызвано какими-то неведомыми мне причинами?

Выходит, я кому-то был нужен. Нет, речь не идёт о встрече моей мамы с папой, в результате которой я и возник. Здесь вроде бы всё ясно. Нет, речь идёт о более инфернальных, космических силах, благодаря которым и стал возможен этот союз – слияние. Но как, почему из миллиардов живущих на земле мужчин и женщин, именно в такой-то год, день и час повстречались в данной точке земли мои будущие родители и произвели меня? Тайна сия есть превеликая!

Но предположим, что кто-то из них повстречал другую или другого. Появился бы я точно таким, каким я есть сейчас или унаследовал только половинку сущности того или иного из них? Опять тайна.

Но пойдём ещё дальше, в совсем невообразимую даль мозговую, туда, куда и ходить вроде бы и не надо. Я хочу вообразить, а вообще появился бы я где-то в другом времени, у других родителей и был бы я тем, кого я вижу в зеркале, к которому я так привык и знаю и одновременно не знаю? Мне думается, что всё-таки я обязательно должен был где-то возникнуть. Почему? По-видимому потому, что мой дух был зафиксирован изначально на матрице Божественного компьютера, а затем перенесён в материальный носитель именно этих конкретных двух людей, которые случайно и ВТО же время не случайно повстречались и соединились. Более того, мне порой кажется, что Бог создал в своём эскизе только одного человека – универсума, но разложил и воплотил его суть, плоть, дух, генетику в различные живые особи на земле. Не оттого ли я всегда вижу в любом человеке без исключения частичку своего "я", я тянусь к нему, как к родному брату или сестре, или отворачиваюсь от него, как от чего-то недостойного, но которое есть и мое недостойное и неприемлемое мной?

Кто-то может воскликнуть: "Эка, батенька куда вас занесло. Так можно договориться до невесть знаете ли чего и оправдать любую чертовщину, которая втемяшится вам в голову!" Но я ведь не об оправдании любой крамолы веду речь, а скорее о самой возможности, её реальной потенции веду разговор. Скажу более определенно, если данная, так называемая "сумасшедшая" мысль возникла в моём сознании, стала субъективной дефиницией моего сознания, то почему она не может быть данностью объективного мира? Почему?

Но как говорится, живое – живому, а мёртвому – мёртвое. Всё правильно. И тем не менее, что же мне делать, если мысли о смерти буквально шквалом обрушились на меня, подминая под себя всё живое, трепетное и такое дорогое?Уложенный бережно врачами в горизонталь больничной койки, я был отторгнут от всего ежедневья и предоставлен самому себе на круглосуточное растерзанье. Мысли о самом себе, положенные в гроб с заколоченной крышкой, истлевающим до костей, приводило меня в полное смятение, необъяснимый ужас. Трезвый разум мне говорил: "Ну что ты, дурень, ведь тебя живого, думающего там, под землёй уже не будет. Там будет всего лишь твоя засохшая кожура, внешняя оболочка, бесчувственная и бездыханная, а вот душа твоя вознесётся над тобой, она будет жить уже по своим законам, которые тебе, живому не дано знать. Не будет же скрипка Страдивари рыдать и рвать на себе струны от потерянного футляра. Ты лучше вспомни свои беседы с Юрием Карякиным. Поверь, он не менее твоего задумывался над этими сложнейшими вопросами человеческой жизни и смерти. Ведь никто иной, как ты написал эти строки. Вспомни:

– Что скажешь о смерти? – спросил я Каряку.
Мудрец поперхнулся и чуть не заплакал.
Затем, улыбнувшись, ответил неспешно,
В стаканы разлив остатнюю водку:
– После игры и король и пешка
ложатся в одну и ту же коробку.

Или другие твои строчка:

– Однажды Каряка задумчиво мне
сказал, заводя часы:
– Смерть не страшна сама по себе.
Мысли о смерти страшны.

Сегодня, озираясь на те пограничные дни между жизнью и смертью, я понимаю, что не только высочайший профессионализм немецких врачей, не только удивительно тёплая забота медперсонала, ежедневные приходы моего Элика в больницу помогли мне воскреснуть и встать на ноги. Не только. Был ещё один немаловажный компонент, который помог моему исцелению.

Речь идёт о творчестве. Именно работа духа не давала мне уйти в забытье и в скепсис. И это – не высокие слова:

Смыкаю вежды. День отринут
размытым контуром печали.
К себе, как к вечности придвинут
благоутробным одеялом.

Плыву крупичкой белой соли
в тяжелых водах многолетья
за горизонт надземной воли
под лоскутами разноцветья.

Страна расстрелянного солнца
в щербатых трещинах забора
Котёнком плачет у колодца
в навозной кучке от Диора.

Вот что-то треснуло, сместилось,
обличье прежнее теряя,
И гулким эхом повторилось,
себя иной судьбе вверяя,

Иным наречьям и пространствам,
но с неизбежностью финала,
С каким-то странным постоянством,
где нет конца и нет начала.

И мы – изгои первомая,
на облучке постылой конки,
Как будто Бога обгоняя,
играем с Богом в перегонки.

Ещё чуть-чуть, ещё немного,
ну, не сегодня, завтра – грянет
Победный гимн над дальним сводом.
Но пыль до звёзд не долетает.

И вновь в извод мы прём по-новой,
в изврат Завета чёрной тенью,
И коготок души бессонной
окно царапает бессмертья.

А над прудом, заросшей тиной,
над клумбой, сапогом примятой,
Рыдали сонные глициньи
в объятьях резеды и мяты.

И было высоко и росно,
и пахло прелостью овина,
И матерь улыбалась в звёздах,
рукой благославляя сына.

И в небе таяла дорога,
и были стёрты смыслы, грани.
Я засыпал в ладонях Бога,
равновеликий мирозданью.

И тем не менее, несмотря на всплеск творческой энергии, в глубине души я чувствовал себя как никогда одиноким. Нет, внешне всё выглядело достаточно мажористо, я приветливо улыбался врачам, медсёстрам, жене и друзьям, а вот внутренне, как будто перейдя в себе невидимый рубеж, я был предоставлен одному себе, своей тоскующей и рефлексирующей душе. Мне ничего не оставалось, как только положиться на само Провидение: наступит новый день и я встречу его – и слава Богу, значит, я ещё кому-то нужен.

Не дай вам Бог там побывать
где побывал я,
Не дай всего вам испытать,
что испытал я.

Я был и там, и там, и там,
и даже дальше,
Куда б не пожелал врагам
ступить однажды.

Я видел то, чего нельзя
увидеть грешным,
В слепящем пламени огня
миров нездешних.

Я был поруган и распят
всеобщей жаждой,
И позабыт был и не снят
по воли стражи.

И там, на солнечном кресте,
прибитый к Богу,
Не изменял я высоте
души и слога.

И чем сильнее я горю,
тем выше песня.
Я каждый день благодарю,
как дар небесный.

Илья Клейнер. 2011-2014

Библиотека » Илья Клейнер. Улыбка заката. Автобиографическая повесть