Васильев. Мокрый луг

Ученик Шишкина пейзажист Федор Александрович Васильев прожил на свете всего двадцать три года. Он заболел чахоткой, уехал в Крым лечиться и там умер.

В Крыму Васильев подолгу смотрел на дальние горы, на окутанные розовой и сиреневой дымкой цветущие деревья, часами изучал рисунок бесконечно бегущих одна за другою волн. Но сердце его тосковало по родным местам. По зеленым лугам. По разбитым проселочным дорогам. По рыжим осенним перелескам. Глядя на неторопливую игру волн, то голубых, то зеленых, то темно-синих, он вспоминал какое-то ржавое болотце, заросшее камышом и сочной высокой травой: "О болото, болото!..

Ну, ежели не удастся мне опять дышать этим привольем, этой живительной силой просыпающегося над дымящейся водой утра? Ведь у меня возьмут все, все, если возьмут это..."

В солнечном, цветущем Крыму, томясь от воспоминаний, Васильев написал "Мокрый луг". Широкий зеленый луг. Все омыто только что пролившимся дождем. Мокрая трава. Мокрые деревья. Мокрый воздух. Блеск залитой дождем старицы. Сверкающие бороздки, проведенные ветром на гладком зеркале воды. Туча. И легкая тень от тучи, убегающая вслед за нею вдаль по мокрой траве.

Однажды художник Репин увидел на мольберте у Васильева небольшой пейзаж. Он взглянул и замер от восхищения - какое небо, какие облака, как вылеплены и как освещены!

- А? Эти облака! А мне они не нравятся,- отозвался Васильев на его восторги.- Я все бьюсь, ищу...

Он взял острый нож и в один миг срезал с холста великолепные облака.

- Ах, что ты делаешь!

Но Васильев уже колдовал тонкой кистью, и на холсте появлялись новые облака, еще лучше прежних.

Васильев был необыкновенно талантлив. Всех тянуло к нему, и он был вечно на людях: его встречали на выставках, гуляньях, катках, вечеринках. Всех вокруг покорял он живым умом, звонким голосом, заразительным смехом. Беден, но одет всегда с иголочки. Двенадцати лет пошел служить почтальоном, а заговорит - кажется, что окончил лицей. Никогда не учился музыке, а сядет за фортепьяно - и пожалуйста, читает ноты с листа или по слуху подбирает сложную мелодию.

Все ему легко давалось. Увидел, как играют в городки, и через полчаса стал завзятым игроком. Погнали мимо него коней на водопой, он бросился следом, догнал темно-серую лошадку, ладонью коснулся крупа - и уже верхом: лошадка норовит сбросить непрошеного седока, а он, посылая зрителям воздушные поцелуи, показывает приемы цирковой езды.

Казалось, он и работает так же: захотел - написал.

Но за видимой легкостью всегда стоит неприметный другим упорный, постоянный труд. И одаренные люди обычно трудятся больше и прилежнее остальных.

Репин вспоминал, как после дальнего, утомительного путешествия, когда всех путешественников скосил сон, один Васильев не стал ложиться: он сел к столу, открыл альбом и до утра зарисовывал дневные впечатления.

Еще юношей Васильев посещал "четверги" в Артели художников. Крамской быстро оценил дарование юного живописца и сделался его надежным и заботливым другом. Он называл Васильева "гениальным мальчиком" и верил, что этот "мальчик" много сделает для русского искусства. Когда Васильев заболел, Крамской помогал ему деньгами, поддерживал его советами, добрым словом. "Жизнь моя не была бы такая богатая, если бы я не встретился с вами",- писал он младшему другу. Всякую новую работу Васильев посылал Крамскому и требовал от него беспристрастной оценки. И Крамской всегда честно отвечал ему. Он считал, что обидит друга, если покривит душой - похвалит то, что не нравится, смолчит об ошибке.

Картина Васильева "Мокрый луг" потрясла Крамского. В это время

Шишкин заканчивал у него в мастерской картину "Мачтовый лес". И Крамской поневоле сравнивал обе картины. Обе ему нравились. Он охотно рассматривал написанный Шишкиным глухой сосновый бор, упавшее дерево с вывороченным корнем, коряги, мхи, папоротники, темно-желтую воду ручья, сквозь которую видно каменистое дно, песчаный берег, тонкие корни, торчащие из песка по краю обрыва...

Но когда он переводил взгляд на картину Васильева, у него пропадала охота перебирать подробности. "Мокрый луг" казался ему одним музыкальным аккордом. Если разложить созвучие на отдельные звуки - музыка погибнет.

Глядя на картины Шишкина и Васильева, Крамской думал, что есть пейзаж-рассказ и пейзаж-стихотворение. Можно, конечно, пересказать стихи прозой. Вместо

Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день...

сказать: "Приближалась осень. Солнце светило реже. Стало раньше темнеть".

Сказано будет все то же самое, только стихов не будет. А с ними утратится что-то самое главное, потеряется прелесть и точность каждого слова.

"У Шишкина - пейзаж-рассказ,- думал Крамской.- Художник словно говорит нам: "Вот мачтовый лес. Я видел такой в Вятской губернии. Я хорошо изучил его и написал со всем своим знанием. Теперь и вы узнаете и полюбите этот могучий лес".

А у Васильева - пейзаж-стихотворение. Он не только показывает то, что видит. Он умеет передать поэзию природы, чувство, которым она наполнила его. Словно над нами пронесся скорый дождик, легкий ветер потянул, ударил в лицо свежий запах мокрой зелени",

"Нет у нас пейзажиста-поэта,- говорил Крамской.- И если кто может и должен им быть, то это только Васильев".

На выставке "Мачтовый лес" и "Мокрый луг" висели рядом. Зрители восхищались: "Ах, какой Шишкин!", "Ах, какой Васильев!" И Третьяков приобрел для своей галереи сразу обе картины.

Порудоминский В.